К.Вагинов. Избранные произведения

 
ЧЕЛОВЕК
У каждого в рту нога его соседа...
Я встал пошатываясь и пошел по стенке...
Под гром войны тот гробный тать…
Из женовидных слов змеей струятся строки…
ВОРОН
Поэзия есть дар в темнице ночи струнной...
И дремлют львы, как изваянье…
Он разлюбил себя, он вышел в непогоду…
Уж день краснеет точно нос…
Он с каждым годом уменьшался…
Прекрасен мир не в прозе полудикой…
Русалка пела, дичь ждала…
"Как жаль, -- подумалось ему…
Психея дивная…
Кентаврами восходят поколенья…

ИЗ РОМАНА «КОЗЛИНАЯ ПЕСНЬ»

***
Среди мечты, среди домов ветвистых
Волнистых струн перебираю прядь.
Так ничего, что плечи зеленеют,
Что язвы вспыхнули на высохших перстах.
Покойных дней прекрасная Селена,
Предстану я потомком – соловьем,
Слегка разложенным, слегка окаменелым,
Полускульптурой дерева и сна.

1921

***

Я снял сапог и променял на звезды,
А звезды променял на ситцевый халат.
Как глуп и прост и беден путь Господний!
Я променял на перец шоколад.
Мой друг ушел и спит с осколком лиры,
Он все еще Эллады ловит вздох
И чудится ему, что у истоков милых,
Склоняя лавр, возлюбленная ждет.

***

КАФЕ В ПЕРЕУЛКЕ

Есть странные кафе, где лица слишком бледны,
Где взоры странны, губы же ярки,
Где посетители походкою неверной
Обходят столики, смотря на потолки.
Они оборваны, движенья их нелепы,
Зрачки расширены из бегающих глаз,
И потолки их давят, точно стены склепа,
Светильня грустная для них фонарный газ.
Один в углу сидит и шевелит губами:
«Я новый Бог, пришел, чтоб этот мир спасти,
Сказать, что солнце в нас, что солнце не над нами,
Что каждый – Бог, что в каждом все пути,
Что в каждом – города и рощи и долины,
Что в каждом – существа и реки и моря,
Высокие хребты и горные низины,
Прозрачные ручьи, что золотит заря.
О, мир весь в нас, мы сами – Боги,
В себе построили из камня города,
И насадили травы, провели дороги,
И путешествуем в себе мы целые года».
Но вот умолкла скрипка на эстраде,
И новый Бог лепечет: «Это только сон»,
И муха плавает в шипучем лимонаде,
И неуверенно к двери подходит он.
На улице стоит поэт чугунный,
В саду играет в мячик детвора,
И в небосклон, далекий и лазурный,
Пускает мальчик два шара.
Есть странные кафе, где лица слишком бледны,
Где взоры странны, губы же ярки,
Где посетители походкою неверной
Обходят столики, смотря на потолки.

1922

***

ЧЕЛОВЕК

Среди ночных блистательных блужданий,
Под треск травы, под говор городской
Я потерял морей небесных пламень,
Я потерял лирическую кровь.
Когда заря свои подъемлет перья,
Я у ворот безлиственно стою,
Мой лучезарный лик в чужие плечи канул,
В крови случайных женщин изошел.

ХОР

Вновь повернет заря. В своей скалистой ночи
Орфей раздумью предан и судьбе,
И звуки ластятся, охватывая плечи,
И к лире тянутся, но не находят струн.

ЧЕЛОВЕК

Не медномраморным, но жалким человеком
Стою на мраморной просторной вышине,
А ветр шумит, непойманные звуки
Обратно падают на золотую ночь.
Мой милый друг, сладка твоя постель и плечи,
Что мне восторгов райские пути,
Но помню я весь холод зимней ночи
И храм большой над синей крутизной.

ХОР

Обыкновенный час дарован человеку.
Так отрекаемся, едва пропел петух,
От мрамора, от золота, от хвои,
И входим в жизнь, откуда выход – смерть.

***

У каждого в рту нога его соседа,
А степь сияет, летний вечер тих,
Я в мертвом поезде на север еду в город,
Где солнце мертвое как лед блестит.
Мой путь спокоен, улеглись волненья,
Не знаю – встретит мать, пожмет ли руку,
Я слышал, город мой стал иноком спокойным,
Торгует свечками, поклоны бьет.
Да говорят еще, что корабли приходят,
Теперь приходят, когда город пуст,
Вино и шелк из дальних стран привозят
И обряжают мертвого, и одевают в шелк.
Эх, кочегар, спеши, спеши на север,
Сегодня ночь ясна. Как пахнет трупом ночь!
Мы мертвые, Иван. Над нами всходит клевер,
Немецкий колонист ворочает гумно…

***

Я встал пошатываясь и пошел по стенке,
А Аполлон за мной как тень скользит,
Такой худой и с головою хлипкой
И так протяжно, нежно говорит:
«Мой друг, зачем ты взял кусок Эллады,
Зачем в гробу тревожишь тень мою?»
Забылся я под злобным, жестким взглядом,
Проснулся раненый, с сухой землей во рту.
Ни семени, ни шелкового зуда,
Не для любви пришел я в этот мир,
Мой милый друг, вдави глаза плечами,
И обними меня изгибом плеч твоих.

***

Под гром войны тот гробный тать
Свершает путь поспешный,
По хриплым плитам тело волоча.
Легка ладья. Дома уже пылают.
Перетащил. Вернулся и потух.
Теперь одно: о, голос соловьиный!
Перенеслось:
"Любимый мой, прощай".
Один на площади среди дворцов змеистых
Остановился он -- бессмысленная мгла.
Его же голос, сидя в пышном доме,
Кивал ему, и пел, и рвался сквозь окно.
И видел он горящие волокна,
И целовал летящие уста,
Полуживой, кричащий от боязни
Соединиться вновь -- хоть тлен и пустота.
Над аркою коням Берлин двубортный снится,
Полки примерные на рысьих лошадях,
Дремотною зарей разверчены собаки,
И очертанье гор бледнеет на луне.
И слышит он, как за стеной глубокой
Отъединенный голос говорит:
"Ты вновь взбежал в червонные чертоги,
"Ты вновь вошел в веселый лабиринт".
И стол накрыт, пирует голос с другом,
Глядят они в безбрежное вино.
А за стеклом, покрытым тусклой вьюгой,
Две головы развернуты на бой.

Ноябрь 1923

***

Из женовидных слов змеей струятся строки,
Как ведьм распахнутый кричащий хоровод,
Но ты храни державное спокойство,
Зарею венчанный и миртами в ночи.
И медленно, под тембр гитары темной,
Ты подбирай слова, и приручай и пой,
Но не лишай ни глаз, ни рук, ни ног зловещих,
Чтоб каждое неслось, но за руки держась.
И я вошел в слова, и вот кружусь я с ними,
Танцую в такт над дикой крутизной,
Внизу дома окружены зарею,
И милая жена, как темное стекло.

Апрель 1924

***

ВОРОН

Прекрасен, как ворон, стою в вышине,
Архаически выпуклы очи.
Вот ветку прибило, вот труп принесло.
И снова тина и камни.
И, важно ступая, спускаюсь со скал
И в очи свой клюв погружаю.
И чудится мне, что я пью ясный сок,
Что бабочкой переливаюсь.

Январь 1924

***

Поэзия есть дар в темнице ночи струнной,
Пылающий, нежданный и глухой.
Природа мудрая всего меня лишила,
Таланты шумные, как серебро взяла.
И я, из башни свесившись в пустыню,
Припоминаю лестницу в цвету,
По ней взбирался я со скрипкой многотрудной
Чтоб волнами и миром управлять.
Так в юности стремился я к безумью,
Загнал в глухую темь познание мое,
Чтобы цветок поэзии прекрасной
Питался им, как почвою родной.

Сент. 1924

***

"И дремлют львы, как изваянье
И чудный Вакха голос звал
Меня в свои укромные пещеры,
Где все во всем открылось бы очам.
Свое лицо я прятал поздней ночью
И точно вор звук вынимал шагов
По переулкам донельзя опасным.
Среди усмешек девушек ночных,
Среди бродяг физических я чуял
Отожествление свое с вселенной,
Невыносимое мгновенье пережил".
Мрак побелел, бледнели лица
Полуоставшихся гостей.
Казалось, город просыпался
Еще ненужней и бойчей.
Пред вознесенской Клеопатрой
Он опьянение прервал,
Его товарищ на диване
Опустошенный засыпал.
И женщина огромной тенью,
Как идол, высилась меж них.
Чуть шевеля пахучей тканью
На красной пола желтизне.
А на столе снял, как перстень,
Еще не допитый глоток.
Символ не-вечности искусства
Быть опьяненными всегда.

1926

***

Он разлюбил себя, он вышел в непогоду.
Какое множество гуляет под дождем народу.
Как песик вертится, и жалко и пестро
В витрине возлежит огромное перо.

Он спину повернул, пошел через дорогу,
Он к скверу подошел с решеткою убогой,
Где зелень нежная без света фонарей
Казалась черною, как высота над ней.

Но музыка нежданная раздалась
И флейта мирная под лампой показалась,
Затем рояля угол и рука
Игравшего, как дева, старика.

Гулявший медленно от зелени отходит
И взором улицу бегущую обводит.
Он погружается все глубже в непогоду,
Любовь он потерял, он потерял свободу.

***

Уж день краснеет точно нос,
Встает над точкою вопрос:
Зачем скитался ты и пел
И вызвать тень свою хотел?

На берега,
На облака
Ложится тень.
Уходит день.

Как холодна вода твоя
Летейская.
Забыть и навсегда забыть
Людей и птиц,
С подрытой нежной не ходить
И чай не пить,
С друзьями спор не заводить
В сентябрьской мгле
О будущем, что ждет всех нас
Здесь на земле.

Март 1930

***

Он с каждым годом уменьшался
И высыхал
И горестно следил, как образ
За словом оживал.

С пером сидел он на постели
Под полкою сырой,
Петрарка, Фауст, иммортели
И мемуаров рой.

Там нимфы нежно ворковали
И шел городовой,
Возлюбленные голодали
И хор спускался с гор.

Орфея погребали
И раздавался плач,
В цилиндре и перчатках
Серьезный шел палач.

Они ходили в гости
Сквозь переплеты книг,
Устраивали вместе
На острове пикник.

Май 1930

***

Прекрасен мир не в прозе полудикой,
Где вместо музыки раздался хохот дикий.
От юности предшествует двойник,
Что выше нас и, как звезда, велик.

Но есть двойник другой, его враждебна сила
Не впереди душа его носилась.
Плетется он за нами по пятам,
Средь бела дня подводит к зеркалам
И речь ведет за нас с усмешкою веселой
И, за руку беря, ведет дорогой голой.

***

Русалка пела, дичь ждала,
Сидели гости у костра,
На нежной палевой волне
Черт ехал, точно на коне.

Мне милый друг сказал тогда: --
Сидеть приятно у костра.
Как хорошо среди людей
Лишь видеть нежных лебедей.

Зачем ты музыку прервал? --
Мучительно он продолжал.
-- Из круга вышел ты, мой друг,
Теперь чертям ты первый друг.

Вкруг сосен майские жуки
Ведут воздушный хоровод.
На холмах дачные огни
Вновь зажигает мотылек.

-- Вернитесь, нимфы, -- он вскричал, --
Высокая мечта, вернись!
Зачем ты отнял жизнь мою
И погрузил меня во тьму?

Вскочили гости: -- Что опять!
Как непристойно приставать.
Чего вам надо, жизнь проста,
Да помиритесь, господа.

Когда уснули все опять,
Мой друг чертей мне показал.
-- Тебя люблю, -- я отвечал, --
Хотел тебя я вознести,
В высокий храм перенести,
Но на пути ты изнемог,
От смеха адского продрог.
Я бился, бился и взлетал,
С тобою вместе в ров упал.
Но будет, будет вновь полет.

В ночных рубашках мотыльки
Гасили в окнах огоньки.

***

"Как жаль, -- подумалось ему,
"Осенний ветер... ночи голубые
"Я разлюбил свою весну.
"Перед судилищем поэтов
"Под снежной вьюгой я стоял,
"И каждый был разнообразен,
"И я был как живой металл,
"Способен был соединиться
"И золото, вобрав меня,
"Готово было распуститься
"Цветком прекрасным,
"Пришла бы нежная пора
"И с ней бы солнце появилось,
"И из цветка бы, как роса,
"Мое дыханье удалилось".

Март 1931

***

Психея дивная,
Где крылья голубые
И легкие глаза
И косы золотые.

Как страшен взгляд очей испепеленный,
В просторы чистые по-прежнему влюбленный.
В ужасный лес вступила жизнь твоя.
Сожженная, ты вспыхивать обречена
И легким огоньком то здесь, то там блуждаешь,
И путника средь ночи увлекаешь.

Он с юностью своей, как должно, распрощался
И двойника, как смерти, испугался.
Он в круг вступил и, мглою окружен,
Услышал пред собой девятиструнный стон.

Ее лица не видел он,
Но чудилось -- оно прекрасно,
И хор цветов и голоса зверей
Вливались в круг, объятый ночью властной

И появилось нежное лицо,
Как бы обвеянное светом.
Он чувствовал себя и камнем и свинцом,
Он ждал томительно рассвета.

***

Кентаврами восходят поколенья
И музыка гремит.
За лесом, там, летающее пенье,
Неясный мир лежит.

Кентавр, кентавр, зачем ты оглянулся,
Копыта приподняв?
Зачем ты флейту взял и заиграл разлуку,
Волнуясь и кружась?

Везенья нету в жаркой бездне,
Кентавр, спеши.
Забудь, что ты был украшеньем,
Или не можешь ты?

Иль создан ты стоять на камне
И созерцать
Себя и мир и звезд движенье
И размышлять?

***


ОТРЫВКИ ИЗ РОМАНА «КОЗЛИНАЯ ПЕСНЬ»


ПОЭТ СЕНТЯБРЬ И НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ


Однажды неизвестный поэт читал стихи в уголке имени Кружалова.
Вокруг него извивался пьяный, бородатый, в ситцевой рубахе, человек и
почти плакал от восторга.
-- Боже мой, -- повторял он. -- какие гениальные стихи! О таких стихах
я мечтал всю жизнь!
Знакомые барышни дружно хлопали неизвестному поэту.
Человек в ситцевой рубахе дохнул на него винным перегаром, потряс руку.
-- Ради бога, зайдите ко мне, моя фамилия Сентябрь.
Неизвестный поэт достал из кармана обрывки исписанных бумажек, выбрал
на одном из них свободное место, записал адрес.
-- Я приехал из Персии, зайдите ко мне, я давно не слышал настоящих
стихов, -- сказал человек в ситцевой рубахе.
На следующий день неизвестный поэт отправился к Сентябрю.
Сентябрь жил в другой части города, в так называемом доходном доме, т.
е. -- в высоком доме с узеньким, как колодец, двором, с большими, со всеми
удобствами, квартирами на улицу и маленькими, в боковых флигелях и заднем
фасаде, неумолимо однообразными, повторяющимися по одному плану снизу вверх.
Неизвестный поэт позвонил. Дверь ему отворил Сентябрь, трезвый, в
высоких сапогах, в чистой рубахе, подпоясанный ремнем.
В первой комнате посредине стоял стол, накрытый скатертью, на нем
остатки еды. Вокруг стола четыре покоробленные дождем венские стула. На
гвоздике висело пальто, порыжевшее от времени, и кофточка жены. Половина
комнаты была отгорожена шкафом, за ним стояло брачное ложе Сентября.
Неизвестный поэт отложил свою палку, украшенную епископским камнем,
положил шляпу и с искренней симпатией посмотрел на Сентября. Он уж многое
знал о нем. Знал, что тот семь лет тому назад провел два года в сумасшедшем
доме, знал нервную и ужасную стихию, в которой живет Сентябрь.
-- Я со вчерашнего дня не могу успокоиться, -- говорил Сентябрь, -- до
сумасшедшего дома, в сумасшедшем доме и в Персии мне чудились такие стихи,
как будто вы умирали не раз, как будто вы не раз уже были.
Неизвестный поэт осмотрел комнату.
-- Прочтите мне свои стихи, -- сказал он.
-- Нет, нет, потом. Вот моя жена. Из-за шкафа вышла худенькая женщина с
семилетним чистеньким, красивым мальчиком.
-- Вот мой зайченыш Эдгар. Это необыкновенный поэт, -- сказал он
ребенку, показывая глазами на неизвестного поэта.
-- Пушкин? -- спросил мальчик и широко раскрыл глаза.
Сентябрь провел неизвестного поэта в свою комнату. Узенькая кровать
(отдельное ложе Сентября), прикрытая фиолетовым одеялом с черными
горизонтальными полосами. Тоненькая подушка служила изголовьем. Вся
исчерканная рукопись валялась посредине постели. На подоконнике стоял стакан
и дыбилась начатая осьмушка махорки. У стены черный столик и стул. Комната
была оклеена обоями с яркими розами. Сентябрь и неизвестный поэт сели на
постель.
-- Зачем вы приехали сюда! -- Помолчав, неизвестный поэт посмотрел в
окно. -- Здесь смерть. Зачем бросили берег, где печатались, где вас жена
уважала, так как у вас были деньги? Где вы писали то, что вы называете
футуристическими стихами. Здесь вы не напишете ни одной строчки.
-- Но ваши стихи? -- ответил Сентябрь.
-- Мои стихи, -- неизвестный поэт задумался, -- может быть, совсем не
стихи. Может быть, они оттого так действуют. Для меня они иносказание,
нуждающийся в интерпретации специальный материал.
-- Я не все понимаю, что вы говорите, -- заходил Сентябрь по комнате.
-- Я кончил только четырехклассное городское училище, затем я сошел с ума.
По выходе из больницы стал писать символистические стихи, ничего не зная о
символизме. Когда, затем, мне случайно попались рассказы По, я был потрясен.
Мне казалось, что это я написал эту книгу; я только недавно стал футуристом.
Он остановился, приподнял край одеяла, вытащил из-под кровати
деревянный ящик, открыл его, достал рукопись, прочел:


Весь мир пошел дрожащими кругами,
И в нем горел зеленоватый свет.
Скалу, корабль, и девушку над морем
Увидел я, из дома выходя.
По Пряжке, медленно, за парой пара ходит,
И рожи липкие. И липкие цветы.
С моей души ресниц своих не сводят
Высокие глаза твоей души.


"Удивительную интеллигентность, -- думал неизвестный поэт, пока
Сентябрь читал, -- вызывает душевное расстройство". Он посмотрел в глаза
Сентябрю: "Жаль, что он не может овладеть своим безумием".
-- Я написал это стихотворение, -- снова заходил Сентябрь по комнате,
-- еще до выхода из лечебницы. Я его тогда понимал, но теперь совсем не
понимаю. Для меня это, сейчас, набор слов.
Он нагнулся и вынул из ящика другие стихи. Выпрямился, снова стал
читать.
В общей ритмизированной болтовне изредка попадались нервные образы, но
все в целом было слабо.
Сентябрь это почувствовал, сел на корточки, сконфуженно принялся рыться
в глубине сундука. Он вытащил книжечки своих стихов, напечатанные в
Тегеране, но и в них не было ничего.
-- Чайник вскипел, -- остановившись в дверях, обратилась к мужу жена,
-- Петр Петрович, пригласи гостя чай пить.
-- Сейчас, сейчас. -- И Сентябрь в глухой безнадежности скороговоркой
стал читать свои недавние, футуристические стихи.
Неизвестный поэт почти в отчаянии сидел на кровати.
"Вот человек, -- думал он, -- у которого было в руках безумие, и он не
обуздал его, не понял его, не заставил служить человечеству".
От окна уже несло ночным холодком. Сентябрь и неизвестный поэт прошли в
соседнюю комнату.
Розовые сушки лежали на тарелке. Жена Сентября разливала чай;
маленькая, черненькая, морщинистая, но юркая, она быстро, быстро говорила,
предлагала сушки, опять говорила. Наконец неизвестный поэт прислушался.
-- Не правда ли, -- продолжала она, -- это безумие приехать сюда, здесь
страшно жить, а у него у Байкала родители крестьяне, дом -- полная чаша,
туда, а не сюда надо было ехать.
Керосиновая лампа мутно горела на столе. Отодвинув стакан, семилетний
Эдгар спал, положив на руки голову.
-- Зайченыш мой, -- склонился Сентябрь и поцеловал своего сына.
Наступило молчание.
-- Ты меня и сына погубишь, нам надо уехать, уехать!
Встав из-за стола, она принялась ходить по комнате.
Глубокой ночью спускался неизвестный поэт по лестнице. На пустой улице,
слушая замолкавшее эхо своих шагов, облокотился на палку с большим
иерархическим аметистом, выпустил лопатки и задумался. Хотел бы он быть
главою всех сумасшедших, быть Орфеем для сумасшедших. Для них бы разграбил
он восток и юг и одел бы в разнообразие спадающих и вновь появляющихся риз
несчастные приключения, случающиеся с ними.
Он с ненавистью поднял палку и погрозил спящим бухгалтерам, танцующим и
поющим эстрадникам. Всем не испытывавшим, как ему казалось, страшнейшей
агонии.
-- Помогите! о, помогите! -- мерещилось ему, кричал девичий голос из
первого этажа.
Ничего не понимая, с силой, удесятеренной тоской, он, прихрамывая,
взбежал по лестнице, сбежал с нее и с разбегу кинулся в окно. Глаза у него
остановились, шея напряглась. Раз, раз! вцепился он в чей-то затылок и начал
бить кулаками по голове; его легко сбросили -- он вцепился в горло; его
откинули -- он схватил тяжелый стул. Ударил.
Стало тихо.
У ног его лежал Свечин. Никакой девушки в комнате не было.
"Вот так штука, -- подумал неизвестный поэт, приходя в себя, -- черт
знает что произошло".
Вся квартира зашевелилась, захлопали двери, затопали ноги по коридору.
Неизвестный поэт морщил лоб.
Побежали за постовым милиционером.
Выяснили, что в то время, как Свечин спал, в комнату ворвался через
окно его знакомый и покушался его убить.
"Какая странная жизнь, -- думал неизвестный поэт. -- По-видимому, во
мне глубоко, глубоко живы ощущения детства. Когда-то женщина мне казалась
особым существом, которое нельзя обижать, для которого надо всем жертвовать.
По-видимому, в моем мозгу до сих пор сохранились какие-то бледные лица,
распущенные волосы и ясные голоса. Должно быть, подсознательно я ненавидел
Свечина, иначе как могла возникнуть эта галлюцинация? "
Окно было забито досками, за досками была укреплена решетка; наверху
виднелась узенькая полоска облачного неба; на одной койке сидел неизвестный
поэт, на другой -- лежал пожилой заключенный.
Больше всех удивлен был этим происшествием Свечин. Он его никак не мог
объяснить. Он ходил обвязанный и пожимал плечами.
Официальный защитник ничего не мог добиться от неизвестного поэта.
-- Мне нечего сказать современности, -- произнес вслух, разговаривая
сам с собой, неизвестный поэт. -- К черту всякие объяснения! -- И ходил от
окна к двери.
Медицинская экспертиза нашла его вполне нормальным.
В конце концов приговорили его на год, условно.



РАСЦВЕТ


Через южный городок лихо шли отряды матросов, суетливо полки
красноармейцев, оборванных и усталых. Тянулись артиллерия и обозы. Врангель
высадил десант.
Он был в 16-ти верстах, когда в актовом зале двухэтажной женской
гимназии, рядом с больницей, против собора, открылось торжественное
заседание. За длинным столом, накрытым традиционным зеленым сукном, сидели
петербуржцы. Сначала, вскочив, произнес речь только что назначенный ректор,
затем говорили только что избранные деканы, потом только что избранные
профессора и преподаватели. После третьего преподавателя поднимается
Тептелкин.
-- Граждане, -- говорит он, -- вы почтили нас священным званием
профессоров и преподавателей; от голода, от повальных болезней, от
морального страдания на севере Петербург погибает. Там книгохранилища
опустели, музеи больше не посещаются. В университете бродят, серые, как
тени, студенты, там нет ни собак, ни кошек, вороны не летают, воробьи не
чирикают. Там всю зиму не раздеваются, сидят у буржуек, как эскимосы. На
улицах валяются дохлые лошади с поднятыми к небу ногами и совершенно
прозрачные, опухшие люди режут их на части и, запрятав куски за пазуху,
тайком возвращаются по домам.
Здесь, среди южной природы, в благодатном климате, в изобилии плодов
земных, мы разовьем интеллектуальный сад, насадим плоды культуры.
Тептелкин останавливается, поднимает лицо, ломает руки.
-- Здесь, на юге, культура взойдет многоярусной башней, южные ветры
будут овевать ее, невинные цветы усеют ее подножие, в окна будут залетать
птицы, летом мы будем уходить в степь целыми толпами и читать вечные
страницы философии и поэзии. Война, разруха не должны смущать вас. Я думаю,
вы чувствуете тот пафос, который одушевляет нас.
Пожилой человек, знаток сумеро-аккадийских письмен, не выдержал и
захохотал; старичок, которого увлекала античность не своими грамматическими
формулами, а своей эротикой, прыснул и закрыл лицо руками; биолог, известный
Дон-Жуан, посмотрел иронически и поправил пробор. Но весь актовый зал
аплодировал Тептелкину, и в учительской ему пожимали руку и беседовали.
По краткому собеседованию со студентами, Тептелкин решил читать курс по
Новалису.
Великолепна была первая лекция Тептелкина. Он склонялся на фоне досок
над кафедрой и время от времени заглядывал в свои листки.
-- Коллеги, -- говорил он, -- мы сейчас погрузимся в прекраснейшее, что
существует на свете. Мы выйдем из связанного по рукам и по ногам
классицизма, чтобы услышать пленительную музыку человеческой души, чтобы
лицезреть, еще покрытый росой, букет юности, любви и смерти.
Голос Тептелкина переливался как пение соловья, его фигура -- высокая,
стройная, без малейшей сутулости, его руки, соединенные в виде лодочки за
спиной, его вдохновенные глаза, -- все вызывало в слушающих восторг, а когда
Тептелкин на следующей лекции стал читать оригиналы и тут же переводить их и
комментировать, привлекая бог знает скольких поэтов и на скольких языках,
многие юноши окончательно были потрясены, а барышни влюбились в Тептелкина.
Всю учащуюся молодежь охватила физическая жажда юности, любви и смерти.
Всю зиму лекции Тептелкина были переполнены. Уже настала весна, и на
мостовых меж кирпичей пробивалась сорная трава; уже солнце грело; уже
Тептелкин носил летний костюм и белые парусиновые туфли.
Когда проходил он по улице, за ним следовали барышни с букетами цветов
и говорили о юности, любви и смерти. Когда он заходил к учащейся молодежи,
его встречали почтительными поклонами.
Тептелкин стал кумиром города. Некоторые студенты принялись изучать
итальянский язык, чтобы читать о любви Петрарки и Лауры в подлиннике, другие
повторять латынь, чтобы читать переписку Абеляра и Элоизы, иные стали грызть
греческую грамматику, чтобы читать "Пир" Платона.
Все чаще устраивались экстраординарные доклады Тептелкина.
-- Расцвет, расцвет, -- волновался он и как дирижер носился по городу.
То он с кем-нибудь читал о любви и толковал о прегнантном обороте, то
кстати разбирал Данте и, дойдя до середины пятой песни, до Паоло и
Франчески, потрясенный, ходил по комнате, то комментировал прощание Гектора
с Андромахой, то читал доклад о Вячеславе Иванове.
Год просуществовал университет в городке. Врангель был отогнан, и
получено распоряжение о том, чтобы в университете было не меньше десяти
марксистов. В то время марксистов не оказалось, все они были заняты на
фронте. И университет закрылся. Закрылись аудитории, помещавшиеся в лабазе,
кончились торжественные заседания и экстраординарные доклады в актовом зале
женской гимназии. Тщетно прекраснейший климат и южные степи звали Тептелки-
на остаться. Он, захватив свои пожитки, вернулся в Петербург.

1928

Фотографии разных лет с практикумов и семинаров