Евгений Милявский. Мое большое путешествие в Париж

(Рассказ о  втором Гурджиевском съезде в Париже в увесистой рамочке  авторских рассуждений)

Версия 2.4.

Разумеется, большое. Почему? Это вы легко почувствует, вернее, легко узнаете по знакомому всем  нам стилю данного текста. Но сейчас я это еще и объясню.

Потому что этот текст написан мною большей частью все-таки в русле современного литературного  мейнстрима, который определяется соответственно «онтологической» позицией каждого пишущего в его рамках  автора. Узнать эту не имеющую реального собственного имени философию, хотя это уже не философия, это, по сути, уже «до-философия», можно по ее характерному главному признаку – автор ее, лицо, от имени которого ведется повествование или который сообщает нам историю устами своего героя, лишен каких-либо реальных для него самого внутренних пределов. Пространство, в котором он пишет, никак в действительности не структурировано. Как бы это выразить: в нем нет верха и низа, нет лево и право, конечно, не буквально физические  параметры я имею в виду, это просто аналогия. Они как будто и есть, но не всерьез, они не принимаются всерьез ни самим автором, ни его читателями. Так… условность, дань каким-то уже отжившим традициям. Есть только автор и его потенциальные читатели с таким же внутренним устройством, и вот автор сам  свободно и легко заполняет это пространство своими переживаниями и мыслями и наблюдениями – во всех направления, насколько сможет и насколько это будет оценено его потенциальными читателями, т.е. с учетом моды, конечно. Подобно газу или пару, не заключенному в какую-то твердую оболочку и форму, творчество такого рода стремительно и беспорядочно расширяется во все стороны, разлетается на весь внутренний... не  космос,  на весь внутренний хаос, было бы сказать правильнее. Это расширение ограничивается, даже не знаю, чем ограничивается этот газ – тонкой оболочкой, как у какого-то воздушного шарика; эту невероятно эластичную оболочку все начинающие писатели могут приобрести в дежурной аптеке, она обычно лежит там хорошо упакованная рядом с  презервативами.

И результат такого расширения-надувания кажется чем-то большим, хотя и неясных очертаний. Но ведь ясность внутренних очертаний – это просто анахронизм в современном искусстве. Потому-то когда мы пишем в этом стиле, все, о чем бы мы и писали, мы может сделать и даже поневоле делаем очень значительным и большим, в данном случае как это получается и у меня с описанием моей шестидневной и вполне обычной поездки в Париж. И, более того, мы надуваемся так еще и потому, что вовсе не уверены том, что же мы представляем из себя на самом деле! Утратив внутренние координаты, мы не знаем своего места в реальном мире. И не можем ничего измерить, даже свой реальный внутренний рост. Поэтому проще следовать мейнстриму и  отрицать само существование объективной внутренней реальности. И надуваться на всякий случай побольше: а вдруг тихий внутренний голос (может, это совесть) говорит правду, и мы всего лишь маленькие сморчки?

 Это действительно мейнстрим, потому что именно с такой позиции пишется сейчас подавляющее большинство текстов – книги, газетные статьи, интернет-обозрения, живые журналы. Художественная литература, фантастика, фэнтези, детективы. И стихи и проза.

Более или менее явно получается следующее: в своем тексте автор вырастает до гигантских размеров, невидимый и всесильный, как Господь Бог, он возвышается посреди рассказываемой им истории, которая и вся-то – и события, и люди, и места – получаются просто декорации, оттеняющие  его внушительную  фигуру, т.е. его взгляды, его мысли, его остроты и т.п. И вот так, возвышаясь, он может быть  насмешлив и все же снисходителен – по своему выбору – к остальным действующим в ней лицам (но не объективен, последнее вообще мало кому понятно сегодня, что это такое, а  первое – легко и даже модно в современной литературе), но так или иначе его видение, его оценки, его похвалы и порицания не могут быть из них никем оспорены. Да, это удобный и приятный способ писания текстов, а главное же, что всем сразу понятно, что он написан в духе: я что-то сказал – вы меня за это не тяните отвечать, вы лучше сами что-нибудь пишите (если, конечно, у нас нет конфликта экономического или политического толка, тогда – держитесь!), вы что-то сболтнете, а я с вас за это тоже ничего не спрошу.

Описанная мною позиция современного пишущего человека мне не нравится, но я осознаю, что сам я от нее вовсе не свободен, я тоже дитя нашего времени. Поэтому я не старался от нее вовсе избавиться, а вместо этого попробовал ее утрировать и пародировать. Но все же я честно предупреждаю всех, кто будет это читать, – будьте осторожны: очень может быть, что, несмотря на мои старания, и этот текст – просто еще один надутый пузырь, летящий в огромной флотилии современного текстописания.

1

Мне повезло. Вот и я съездил Париж. Ну и что? Что я узнал и что рассказывать? Где был и что видел? Но факты ведь и так  всегда и везде навалены грудой.

Фактов, историй так много. И у нас в России, даже прямо внутри моего многоквартирного дома, да и снаружи его навалены горами. Любой писатель, да и просто любой человек может их брать отовсюду. Как там Чехов говорил: дайте мне вот эту чернильницу, и я мигом расскажу целую историю о ней. Вопрос ведь в организации этой груды. Я хочу, допустим, в Японию посмотреть и подивиться и помру, может быть, так и не попав туда, а какой-нибудь российский представитель японской фирмы «Моикококо» ездит туда два раза в месяц и замучился уже от этой Японии донельзя. Факты не имеют ценности, путешествие менеджера Миокио в Японию и во все страны Европы не важны для нас и даже для него! Никакой ценности. А потому что он не обладает способностью что-то сделать с этими фактами и со своей историей, извлечь из этого  мед,  нужный человеческой душе – его собственной и душам тех, с кем он общается.

Что это за мед? Что это за сказка, которую умеет рассказать бабушка внучку на ночь, чтобы он заснул счастливым? Вельзевул – своему внуку? Смысл! Смысл!  Извлечь из гор фактов смысл, который питает душу, который питает душу внучка, но и который также питает душу взрослого дяди – вот что должно быть извлечено. Это не информация, не описание. Путеводители мирно лежат на полках магазинах, никто еще ими не насытился.

Да ведь это то, что нужно нам каждый день, это же хлеб наш надсущный. Каждый день мы оказываемся лицом к лицу с миром, мы вынуждены с ним взаимодействовать. И должны найти смысл этого взаимодействия. Этот инстинкт смысла, может быть, главное, что отличает это колеблющееся из-за предоставленной ему возможности выбора существо – человека. Это же самое дорогое, дороже бриллиантов, которые и служат только символом  внутреннего – смысла.

Но что же такое смысл? Любой смысл – это личное, реальное ощущение связи. Что-то имеет смысл для меня, если я с этим связан. Авто имеет смысл для меня, потому что с ним связаны какие-то мои мечты.

Смысл это не то, что мы можем найти с помощью оперативного ума. А только этот ум в нашей власти. Другой, более высокий ум – нет. Оперативный же ум может решать хозяйственные и математические задачи и говорить слова. Этот ум тщеславен, ведь на нем построено все в современном мире, за него платят, ему дают дипломы. И потому он  верит, что может найти все ответы, в том числе и рассудить вопросы смысла.

Но он не способен на это. У него выходит только мёртвая схема, и мертвы схемы, по которым живет почти весь современный мир. В каждом же из нас – это слуга без хозяина, слуга, который норовит сделать самостоятельные и, разумеется, окончательные выводы, достроить все в систему. Так возникли многие философии, и это же лежит в основе бытового философствования. Это не дает  утешения и ощущения связи – смысла. Что-то более глубокое в нас, чем оперативный ум, должно отозваться – и  тогда возникает связь и возможен Ответ. Причем в нас может быть сопротивление Ответу:  чувство страха и тот же оперативный ум могут сопротивляться – вместе или поодиночке.

Смыслы бывают, разумеется, различные, разного уровня. Есть смысл предельный – и это наиболее полная возможная для человека связь с миром. Здесь вступает в свои права пугающая гурджиевская объективность. И объективность Е. Трубецкого тоже. Предельный смысл должен быть не только для меня – для всех. Назвать его прямо невозможно. Попытки называния – не сосчитать. Наполнить слово «Бог» или другое, ему подобное, реальным переживанием – дело индивидуальное и почти невозможное. Здесь все мы спотыкаемся и буксуем. Мы скользим по прозрачной поверхности необъятного пузыря смысла и не можем проникнуть внутрь. А внутри этого пузыря – слои, слои и слои. Некоторым избранным людям удается проникнуть на более глубокие, чем привычный нам слой существования, слои. Оттуда они приносят нам что-то вроде шифровок – стихов, откровений, религий. И собственное присутствие, конечно. Мы жадно хватаем все это, и нам кажется, что мы приобщились – и это отчасти  так. Но скоро это уходит от нас, мы снова находим себя все в том же слое пузыря. Снова одиноки.

Эти жемчужины из глубины пузыря – они и есть самое ценное. Каждый внутренний слой пузыря выше внешнего, внутренний слой ближе к источнику, и через него мы получаем лучшее в  привычном нам слое существования: красоту, гармонию, и другое – все то, что и дает душе переживание смысла. Когда мы из своего привычного слоя  дотягиваемся до слоя более глубокого и нам удается что-то зачерпнуть из него, тогда груды фактов, обстоятельства нашей жизни приобретают для нас мерцающий на грани истончения смысл-ощущение связи с Целым. Эта способность занырнуть внутрь – и есть способность настоящего искателя драгоценностей. Она, правда, часто требует готовности отказаться от ранее приобретенного умения искать драгоценности в прежнем, привычном, но более поверхностном слое. Большинство даже замечательных и талантливых людей от этого не отказываются никогда и черпают смысл всю жизнь из одного освоенного когда-то, обычно еще в молодости, слоя. Набоков, для примера. Да и многие другие, конечно. Добытые их творчеством драгоценности с каждым новым произведением все более становятся похожими на фальшивые камни. Это потому, что в нырянии в глубь пузыря имеют значение не драгоценности, а сам импульс ныряющего – импульс внутрь. И если импульс  ослаб или совсем исчез, если вместо энтузиазма приходит опыт и техника, обесцениваются и драгоценности.

Мы барахтаемся, мы мучаемся в своем привычном слое реальности. Мы и прикованы к нему, но и крепко держимся за свою цепь и защищаем ее. Мы в нем задыхаемся давно, нам не хватает мотивации. Все бессмысленно. Зачем вставать с постели, зачем работать, зачем готовить еду? Этот кризис смысла, хотя бы редко, но бывает со всеми, кроме полных автоматонов. Смысл всегда находится вне нашего, уже освоенного, слоя реальности. Вторжение смысла высшего   уровня или наше собственное проникновение в более глубокий слой пузыря – все это только метафоры, и я не знаю, как это происходит на самом деле. Обычно на недолгое время упорядочивает всю нашу внутреннюю неразбериху, объединяет нас, и мы чувствуем себя действительно  людьми, готовыми действовать, готовыми жертвовать и бороться. Эти вторжения ощущения связи с более высоким уровнем часто болезненны.  Старое и новое борются в нас. Боль отпустить прежнее – очень серьезная боль, может быть, самая серьезная боль. Как мы можем отпустить то, чем мы (и это нам  очень убедительно кажется) являемся? Как отказаться от руки или ноги (если брать физическую аналогию)? Мы пропускаем внутрь себя смысл более высокого уровня, только если нас заманят, кто-то или что-то, и если в этот момент мы сами к этому готовы. Обычно же мы вовсе не стремимся к этому, наоборот, мы избегаем всеми возможными средствами. Но где-то в глубине и хотим. И благодарны тому, кто все-таки дал нам это ощущение связи с чем-то более высоким. Людей, способных дать это ощущение, очень мало, их нужно искать. Такой опыт мы зачастую тут же канонизируем в своей персональной религии, ставим в красный угол своей души и  молимся на него. Но этот опыт уже  мертв, это просто память. Жив ведь только импульс ныряния в глубину. Живы люди, в которых жив этот импульс.

…Наша еще миг назад ожившая, очищенная божественным дождем, струями смысла душа вновь одна – все в том же глухом слое, в том же глухом углу своей привычной реальности, которую у нас нет сил изменить. Перспектива куда-то исчезла, мы снова глухо живем, пока и если нам не повезет, и мы снова не соприкоснемся с чем-то или кем-то – и снова струи смысла и свежесть. Но с годами ведь это становится все реже. Мы все крепче увязаем в своей корке реальности, в которой мы пользуемся чужими и, что легко проверить, фальшивыми, недостаточными смыслами. Мы читаем и пишем книги, растим детей, радуемся отдыху. Внешняя гармония может быть достигнута. В какой-то мере и на какое-то время. И скоро наступает конец жизни, мы ведь его подгоняли, мы ведь жили от одного события к другому. От события к событию, которые с нами случались, а мы лишь почти всегда пассивно ожидали их наступления. Ожидали окончания института, отпуска, поездки за границу, когда дети вырастут, когда выйдем на пенсию. Когда умрем наконец.

Все-все: рассказ о Париже, о съезде, книга, сон, разговор с кем-то – все это относится к тому или иному слою пузыря-смысла. И вот я в свои почти сорок лет попал  в Париж. Но что я смог увидеть там, какие смыслы смог я разглядеть под коркой внешних лиц и событий? Каков улов? Есть ли жемчуг или только обычные туристические побрякушки «моего большого путешествия в Париж»?

Я попал носом в масло, так говорит голландская, кажется, пословица о человеке, которому крупно повезло. Так сказал обо мне Пол. Большую часть времени я провел не в Париже, а в доме Елены Зенисер. В огромном доме, в каждом своем углу ухоженном, одаренном ее заботой. С разрисованными декоративными тарелками, матрешками, картинами, фотографиями и изречениями – даже в туалете – по всем-всем стенам этого дома, наполненном атмосферой и пространством, отличным от атмосферы парижских улиц, как отличается ухоженный участок земли, на котором что-то заботливо выращивают, от заброшенного и зарастающего чем попало участка.

Дом, конечно, был меньше Парижа и даже Монтроя, ближайшего пригорода Парижа, где дом и располагался и куда еще достигало парижское метро. Особенно вначале меня, «руссо туристо», все время тянуло выбежать из дома наружу – в «большую Францию». И первые дни я постоянно выбегал, иногда на час и два и даже хотя бы на десять минут. Хотя бы просто постоять с сигаретой на перекрестке двух улочек рядом с дверью дома Лены. А лучше погулять быстрым шагом, переходя с одной стороны улочки на другую и поворачивая на перекрестках туда и сюда. Утром, днем в перерывах съезда и вечером я носился по улочкам Монтроя. Но через несколько дней это лихорадочное желание уменьшилось до нормальных размеров. Разнообразные, довольно извилистые улочки и прихотливо-изысканные, по сравнению с российскими городскими видами, дома и домики стали привычны. Люди  же, люди обычные там. Много людей африканской расы и арабов, но они такие же, как и люди здесь. Отличия не имеет смысла фиксировать, они неяркие. Это все тот же современный мир. Чуть больше удовлетворенности и спокойствия в некоторых людях, но все среднее. Нет смысла смотреть на людей. Это почти то же, что смотреть на асфальт, на брусчатку или на земляную дорожку. Улицы и дома, ограды и маленькие садики перед домами, рекламные надписи и даже граффити, таблички над звонками и вывески говорят гораздо больше. Это Монтрой. 

Что же касается Парижа, того его кусочка, который я успел увидеть. Он красив. Он лучше Москвы, Питера и Тбилиси в том смысле, в каком зрелый человек лучше, чем человек, еще не расцветший. Изобилие и щедрость красоты. Но всё это красота прошлого. Это дома XVIII–XIX вв. и далее вглубь веков – соборы, улицы и памятники. Это богатое наследство Парижа. Современные парижане – богатые, но жалкие наследники. Ничего сопоставимого с Фонтенбло, Лувром или  отелем «Де Виль» и тем более Нотр Дамом они, похоже, не создали. Современная блестящая синего стекла архитектура – общая для всего мира, так любят строить и в Москве здания налоговых инспекций – конечно, жалка. Это даже не игра ребенка по сравнению с творчеством зрелого художника, это создание получеловека-полумашины, киборга из американских фантастических фильмов рядом с созданием человека, наделенного богатой душой и талантом. Грустно, но это и так всем понятно.

2

Все же это преимущественно рассказ о съезде, я возвращаюсь к нему. Итак, дом Лены.

Собрались европейцы и русские. Русских, кстати, было немало, пришли парижские знакомые Лены, другие приехали из Германии и Голландии. Их число до трети от общего количества участников. Всего же было около 25 человек.

 В целом красивые люди собрались. Почти все, конечно, стертые, как иногда говорит Аркадий. Но все же красивые. Европейцы спокойные, обладающие достоинством, не травмированные в детстве российскими судорогами. В России тоже не все и не всегда были таковы, были раньше дворяне, их воспитывали иначе. Но здесь, на съезде, все мы, россияне, были этим отмечены, каждый по-своему. Кроме Аркадия. И, пожалуй, Оксаны. Аркадий это преодолел и изжил, вероятно. А Оксана, мне кажется, обладает какой-то природной внутренней твердостью, которая даже граничит с какой-то формой нечувствительности. Но зато ее не придавило. Даже Лена пострадала. Несмотря на 30 лет в Париже, в ней есть  что-то от  российской надрывности. А приехавшие европейцы, особенно из тех, кто был относительно моложе, – это дети, подростки, но, в отличие от меня, например, подростки, развивавшиеся без ощущения нависающего российского левиафана. Они в чем-то  свободнее, и им легче самим с собой.

Хочется рассказать, как же все было на самом деле. Но неизбежны замутненность зрения и рассеянность внимания. Что я видел, а что пропустил?

В день прилета были Аркадий, Лена, Пол и Монтрой. Дом Лены. Выезд на машине в ночной (потому что было уже темно по-зимнему, хотя и не поздно еще) Париж. Арманьяк из горла бутылки перед Гранд-опера рядом с каменными, но зато голыми и очень хорошо сложенными женщинами. Это по предложению Лены, а я за эту мысль ухватился и даже стал выбирать (вообще Лена мне всю эту поездку покровительствовала и помогала, спасибо ей): рядом с этими женщинами я не буду пить, они так себе, да и мало их, давайте поищем других. Нашли подходящих и в нужном количестве – и я выпил. Холод. Витрина Лафайета с нелепыми плюшевыми игрушками. Потом многие достопримечательности Парижа, но – только из окна автомобиля и за полтора часа: Лувр, Эйфелева башня, египетская колонна, привезенная Наполеоном, Дом инвалидов, Триумфальная арка и много еще чего, уже не помню названия.

Три дня семинара. Европейцы: голландцы, бельгийцы, французы, русские.

Опишу некоторых, наиболее запомнившихся мне и не знакомых вам персонажей, большей частью иностранцев. Многие из бывших там русских нам знакомы, других не так трудно представить.

В целом спокойные и приличные, довольно неяркие голландцы. Красавец-мужчина их предводитель Роб де Бест. Шатен, высокий, широкоплечий, поджарый и спортивный, без грамма лишнего веса, с гибкой фигурой и в меру развитой мускулатурой. Взгляд карих глаз обаятельный и выразительный, но что-то в нем было вопросительное и иногда немного жалобное. С ощутимой   периодичностью Роб шутил: с обязательной быстрой жестикуляцией руками где-то на уровне живота и быстро поводя широкими плечами в футболке. Каждый такой эпизод проходил по одному сценарию: вначале в ускоренном темпе текст шутливого сообщения, затем без перерыва стремительный взрыв собственного смеха Роба – он начинался как фырканье или сдерживаемый  кашель в закрытом рту, процесс взрыва стремительно развивался, немного раздувая щеки, а уже через доли секунды прорываясь и наружу. Смех его привычно подхватывали голландцы, следом подтягивались другие. Когда шутил, Роб говорил по-английски особенно быстро, поэтому я большей частью шутки его не понимал, но по некоторым все же ухваченным мною образцам понял, что это был очень простой и какой-то детский юмор, что, собственно, подчеркивала и жестикуляционная игра Роба, почему-то у меня возникала ассоциация с Микки-Маусом. С ним были его жена и семейная пара учеников помоложе. Его жена Мириам. Высокая, худенькая, с трогательными глазами, в них тоже был какой-то вопрос. Мириам кажется немного пугливой,  повадки у нее робко-девичьи, как это бывает у некоторых хрупких девушек. Обоим, наверное, около пятидесяти. Их молодые ученики стройные и довольно высокие. Йерун – молодой человек какого-то северного, арийского типа, достаточно высокий, у него гордый нос, сам весь белесый, ресницы и светлая бородка, волосы тоже светлые, чуть длинные, но мне уже достаточно, чтобы соотнести его с викингом. Развивая эту ассоциацию: он, скорее, последыш в семье викингов, сложением  щупловат, лицо немного узкое, да и подбородок чуть ушел назад, а не крепкий, как у настоящего викинга. Взгляд у него голубой и спокойный, достаточно твердый, хотя не хватает в нем глубины, а немножечко стеклянный. Жена его Петра – тоже настоящая арийская северная женщина, высокая и тоже, кажется, блондинистая, глаза у нее хорошие; когда улыбается и говорит, лицо становится очень одушевленным, она становится очень милой. С мужем же ее такие трансформации, увы, не происходят, – говорит он всегда мерно и с достоинством, но ни малейшего одушевления в нем я не заметил ни разу.

На первый взгляд Андре выглядит как Санта-Клаус или же Лев Толстой. В общем, большая седая борода лопатой и волосы тоже как грива, лицо румяное. Кажется большим и даже толстым. Хотя в действительности он высок, но не толст. Он часто был как-то намеренно незаметен, двигался легко и быстро, но осторожно, чуть ли не на цыпочках, периодически в дверях и на лестнице уступал дорогу, почти поднявшись на пуанты. Андре молчалив. Говорит он только по-французски – словесный контакт с ним был для меня почти невозможен. Но и в разговорах с франкоговорящими все время у него тенденция к умолканию-затиханию, по крайне мере к шушуканью. Разговаривая с людьми, близко приближается к ним и говорит очень тихо. Когда же ему все-таки приходится говорить с несколькими людьми или с целой группой, т.е. когда нужно заговорить в полный голос, голос у него оказывается  довольно неожиданно звучный, почти юношеский. Не то что бас Санта-Клауса, а довольно высокий молодой голос. Этот голос позвучит-позвучит из бороды, без напряжения и обычно недолго, и сходит на нет, как будто затихает, а не прерывается в конце сказанного. Эдакое воплощенное ненасилие и  невмешательство. При этом он привез сюда и Маню с Дафни, это тоже молодая семейная пара его учеников и еще Эрик, а с ним и Магдалена тоже попали сюда, кажется, по его наводке.

Маню тоже ариец, довольно высокий тоже, но уже не викинг – мирный скандинав. Лицо типично европейское, интеллигентное, красивое, но напоминающее многие другие лица того же типа. Тоже блондинистый, со светлой бородкой и крепкой челюстью. С достоинством молчал почти все три дня, иногда только разговаривал и обнимался с женой. Один раз за столом заговорил в виде тоста. Говорил долго и размеренно, короткими весомыми и мелодичными фразами, спокойно ждал после каждой, пока ее переведут на английский, не спешил перейти к следующей, так что люди за столом устали ждать, когда же можно будет выпить. О чем говорил, не помню совершенно. Голос мягкий и приятный.

Очень милая у него жена Дафни. Тоже высокая и стройная, наверное, порода такая –североевропейская. Мы с ней немного поговорили. Она лучше, чем Маню, знает английский язык. Затрудняюсь ее описать. Весьма миловидна, внутренне юна в хорошем смысле – в смысле неиспорченности, а сколько ей лет, сказать не могу, они почти все там выглядят хорошо – ни лишнего веса, ни морщин.

И новая пара из Германии – Павел и Наталья. Это русские. Это были действительно новые люди в гурджиевском контексте: они  мало пили и почти не знакомы с идеями Гурджиева. Наталья почти никак не проявлялась. Высокая, симпатичная, меланхоличная, спокойная. Павел же произвел на меня действительно странное впечатление. Как-то несколько месяцев назад мне попалось электронное письмо от него, видимо, оно было послано на Гурджиевский клуб и пришло мне, как причастному, тоже. По ссылке в письме я зашел на его сайт. Узнал я тогда,  что живет он в Германии, что у него много разных, высоко котирующихся образований. И знает он много языков. У меня создалось впечатление, что он преуспевающий, органично вошедший в западную  жизнь европеец русского происхождения. Фото там было соответствующее этому впечатлению. Знакомство с ним и Натальей и первый разговор вполне вписались в это мое представление о нем. Однако.

 Есть такая русская кинокомедия – «Ширли-мырли». Наверное, никто из вас ее не смотрел, но я и не советую. Вот там довольно глупо изобразили русскую душу. Для этого использовали квашеную капусту, водку, разумеется, и т.п. Во время одного из первых же застолий Павел неожиданно начал громко смеяться, плоско шутить, вспоминать цитаты их старых советских кинофильмов и вообще вести себя как в дупель пьяный советский человек. Европейцы немного обомлели – стихийно образовавшийся русский угол стола с Павлом, сидящим посреди собравшихся вокруг него русских женщин, давал жару. Это притом, что сам Павел ничего не пил! Наташа пила, мы пили, а он нет. А после застолья, когда должен был продолжаться съезд, он взял откуда-то гитару – и пошли песни, тоже, кажется, советские и полублатные по тональности, вроде некоторых песен Высоцкого и т.п. Кажется, была там и песня «Ваше благородие, госпожа удача». Песни его были мне большей частью знакомы до застарелых душевных мозолей, но я ни одной точно не могу сейчас вспомнить. И ведь петь-то он не особо умеет. Голос как у меня – сойдет для общежития, слух тоже, и не мастер гитары. И вот сидит на диванчике, стоящем вдоль стены в большом, метров на двести зале, где и проходит съезд, и поет на весь зал. Другие же участники съезда тройками и парочками стоят себе в разных частях зала и потихоньку разговаривают о чем-то своем, дожидаются следующего мероприятия, со всех сторон объятые плачем широкой русской души: акустика там хорошая. В общем, такая у Павла ностальгия по России тут прорвалась, что просто не передать. Я смутился за соотечественника, даже и в зал заходить избегал, да и под родное пение попасть не хотелось. Но он, к счастью, скоро закончил.

 Там были еще два журналиста. Русский и французский. Игорь и Кристоф. Они участвовали в некоторых мероприятиях съезда. У них, несмотря на разность стран происхождения и культур, были действительно общие черты, поэтому я их и объединил тут. Напористость и критический разум. И легкость – ах, журналистская легкость, неразрывно связанная с легкостью мысли, прыгающая такая мысль. Прыгает, как кенгуру, и старается ухватить какой-нибудь факт и вывод, чтобы его под какую-то знакомую рубрику поскорее поместить. Кристоф помягче, он не такой был профи, как наш Игорь. Игорь приехал в Париж и пришел на съезд с твердым  намерением написать о русской душе, во что бы то ни стало о ней, и я это говорю серьезно, это буквально  его слова. И, я думаю, не может такого быть, чтобы это ему не удалось, обязательно напишет о ней, загадочной. И не важно, что это был Гурджиевский съезд и что проходил он в Париже с подавляющим количеством европейских участников. Русские там были? Были. Гурджиев в России жил? Жил. Ну и все ясно! Но и в Кристофе напористость тоже чувствовалась. В последний день, уже к вечеру, когда все разошлись и разъехались, он все пытался вытрясти из Аркадия какую-нибудь технику... Хотя в данном случае обоим журналистам трудно было за что-то ухватиться, и это вызывало у обоих большую или меньшую досаду, мне кажется. Да не бывать нам никогда  журналистами, особенно  в душе!

Эрик и Магдалена.

Отдельная песня, ведь очень пестрая все-таки компания. Эрик француз и представитель хорошей фирмы, он не очень давно познакомился с эзотерическим идеями, и есть в нём что-то от пыла неофита, когда кажется, что сейчас все изменится или даже уже изменилось, и все откроется. Он искренний человек. Прекрасно выглядит здоровым и крепким, младше лет на 10 своего возраста. Ему 43 года. Почти сразу после медитации Аркадия, о которой речь будет ниже, все в том же круге, в котором происходила медитация, Эрик заговорил звучным и чистым голосом,  рассказал о не слишком отдаленных событиях своей жизни: о  совершенно неожиданной для него, крепкого и здорового человека, угрозе скорой смерти, об операции, которую он перенес, и о важном и красочном мистическом опыте, который всему этому сопутствовал. Это повернуло его жизнь в новом направлении и вот привело сюда, на этот съезд. Магдалена – дочь Италии, со многими чертами этой страны: нежностью, прекрасными глазами, пластикой движений, искренностью какой-то женской. Эрик наслаждался, попав в эту компанию, но ждать от него  какого-то направления и  смысла было нельзя. Он весь в переживаниях, в чувствах. Магдалена же прекрасная женщина.

Майя. Немка, учительница гурджиевских танцев. Мне трудно ее описать, хотя она играла немалую роль в событиях, в том числе просто своим присутствием. Она в годах. Конечно, ограниченность, а не ограничен кто? И в то же время искренность. Умение подходить к практике гурджиевских движений изнутри. Внимание, собранность. Наблюдательность. Иногда и язвительность, как я догадываюсь.

Эй, а кто это там спрятался? Он раздает тут всем на орехи, подсмотрел за всеми, всех оценил. Глаз у него как у орла, нюх как у собаки. Ловкий, прячется за маленького человека и зрит всех навылет. Да это я… Евгений (далее по тексту – Женя). Во всех предыдущих версиях этого текста меня ведь не было. В тех версиях мухой пролетал я среди участников съезда, объективным оком взирал на них откуда-то сверху. Но Друг внутренней Нирваны растолкал мою совесть, а она разбудила мои прыгающие по клавиатуре руки. И вот я спускаюсь на сцену съезда, вернее, откуда-то сверху меня спускают. Не совсем, слава богу, голого.

По правде-то, не был я там беспристрастным наблюдателем. А кем был?

Придется начать сначала. Был я известным многим из вас домоседом-семьянином, отцом двоих детей, с несколько разболтанной, но устойчивой склонностью к традиционным семейным ценностям, ни разу не бывавшим за границей в настоящей капиталистической стране. Для справки для потомков: так в ХХ в. назывались страны, никогда не входившие в состав первого в мире социалистического государства – СССР, в полной мере сохранившие, значит, свою эксплуататорскую аутентичность и хищническую культуру.

Хотел и я когда-то за границу, были мы и скакунами когда-то, но рождение второго ребенка, вообще семейная жизнь и ее неотложные нужды: покупка жилья, затем его расширение, потом покупка всего, в том числе автомашины, а также ее ремонт… Автомашина оказалась на редкость хреновой; стремительно подрастающие «цветы жизни» с растущими же потребностями – так все это меня загипнотизировало, что хотя железный занавес был уже лет 15 как снят, я никак не мог всерьез помыслить о  фантастической  загранице. Моя 13-летняя дочь уж дважды побывала ТАМ,  а я уже не чаял. Состарился, вдогонку смотрел молодым, грустно сутулясь.

И вот Аркадий бросил клич, закрутил конкурс среди четырех иксовских кандидатов: «Один из вас может поехать со мною в Париж, на съезд. Кто готов?» Я был в числе кандидатов. Вполне апатично я сообщил о конкурсе моей семье – жене и старшей дочери. Ясно было, что заявку подавать я не буду: нужно было продолжать начатый весной ремонт. И их неожиданная реакция, с энтузиазмом, моя дочь особенно и моя жена вскричали: «Давай езжай, ужмемся, деньги найдем!» Благослови, Господь, эти добрые сердца! Я  подал заявку и выиграл конкурс, потому что вроде бы знал английский лучше  других кандидатов, хотя никто это не проверял.

Что же, раз так, надо выполнять. Находясь  все в том же, старчески-апатичном настроении, я подал заявление на визу. Безо всяких хитростей пришел своими ножками во французский визовый центр и подал заявление. И получил визу в положенные сроки. Странно. Когда съезд был отложен и моя двухмесячная виза оказалась под вопросом, я этому нисколько не удивился. Скорее, это подтвердило мой  безразличный настрой. До последнего дня у меня были сомнения, что я попаду  во Францию. То есть я не представлял себя там. Уже с Аркадием в аэропорту я не особенно верил в это. Правда, когда большая очередь перед таможней за час до вылета в Париж поставила всю поездку под реальную для моего инстинктивного центра угрозу, тогда включилось одно из моих скромных умений – я пролез без очереди. И Аркадия с собою провёл. Но и потом, уже улетая из Франции (я забегаю сейчас вперед), я все еще не верил по-настоящему в уже свершившийся факт: ЗАГРАНИЦА, Париж! Я был там!

В общем, это защитное состояние безразличия в какой-то степени владело мною всю поездку. Например, уже вечером накануне возвращения в Москву, поедая живых устриц (и это тоже было в первый раз в жизни!), которые обладали действительно тонким и новым для меня вкусом, я периодически думал о том, что нужно сказать по этому поводу и какое выражение придать лицу, чтобы это соответствовало ситуации, а потом, хватившись, усилием переключался обратно на вкусовые ощущения.

Ну а теперь ради справедливости, ведь так я поступил ранее с другими, попробую описать себя еще и снаружи.

Женя. Сразу было видно, что приехал он из России, причем, возможно, из России 90-х прошлого века, трудного для этой страны времени кризисов и обнищания некоторых слоев российских граждан. Женя был одет в темные, неброских цветов, но практичные одежды, большей частью, вероятно, купленные в магазинах распродаж. Ему около сорока, он среднего роста, плотный, с намечающимся животом и уже окончательно утвердившей себя лысиной. Лицо румяное и, можно сказать, открытое или по крайне мере полуоткрытое. Взгляд иногда прямо в глаза, пристальный и неглупый, но чаще он его отводит, смотрит вниз и в сторону. В теле и жестах избыток напряженности, отчего движения иногда выглядят какими-то неуклюжими. Вероятно, по этой же причине при ходьбе Женя косолапит. Но в целом подвижен. Когда он трезв, в поведении  бывает заметна неуверенность. Во время застолий после нескольких выпитых рюмок Женя оказывается, наконец, в своей стихии: начинает разговаривать с соседями, произносить тосты. Пьет охотно, ни одного тоста не пропускает.

 Итак, съезд.

Во-первых, он прошел под знаком щедрости и изобилия. Внешние условия, которые могли быть только созданы в плане создания приподнятой, щедрой, изобильной атмосферы, были созданы. Не забудьте пиры Гурджиева и его экзотические приправы, напитки и блюда и бесконечное угощение всех пришедших. Вот эта сказочность, причем всерьез (Лена действительно вложила в это душу и изощренное умение), была создана.

Еда была беспрерывным пиром. Яства, названия которых я не знал и не смог запомнить, все время разные. Огромный просторный дом, в каждый уголок которого была вложена душа, одушевленный дом, каждый предмет которого был не типовым, одушевленным. Все это создавало воздух этого съезда. Лена была заботой. Мне кажется, что участники, как и я, даже не сразу смогли осознать все это, привыкшие к простым формам потребления пищи и потребления жизни: заплатил – получил в ресторане что-то вкусное, заплатил – получил комнату в гостинице. Тут было другое. Это было сделано не вообще, не изготовлено в ресторанной кухне для любого посетителя, который заплатит. Это было сделано специально для этого события, не по принятым нормам и рентабельным рецептам, без всякой оглядки на экономию.

 И вот в этой специально созданной атмосфере, мне кажется, мы не смогли, не были готовы почувствовать всю эту полноту и изобилие и использовать ситуацию, извлечь из нее максимум.  Мне кажется, мимо большинства из нас это прошло почти незамеченным, мы восприняли это как должное. Слишком привыкли к простым схемам. Так проходит мимо великих картин и статуй большинство людей. Просто нечем вместить: душа маленькая. В этой атмосфере роскоши мы были подобны нищим, перенесенным во сне во дворец на место короля, и не понимающим значения этого.

Мы собирались в круг, садились, слушали вопросы из конвертов, молчали, отвечали на них, участвовали в движениях.  Боюсь, что это было как физически знакомая разрядка. Это не было ново, в отличие от пиршеств с тостами и обсуждений  в круге. И в тех и в других от нас что-то требовалось, но мы не знали что. Может быть, не знали точно и сами Лена и Пол, которые создали все это. Они выплеснули, они дали, но не знали, что должно получиться в итоге.

Аркадий наблюдал, но вмешивался мало. Он совершенно не вел этот съезд так, как он ведет наши практикумы и семинары, о чем я лично сожалел, особенно в первый день, когда к вечеру мне стало понятно, как все это может быть дальше. В этой связи я и Саша подошли к Аркадию и выразили наше общее беспокойство. Он и подошедшая Лена резонно ответили нам примерно следующее, насколько я помню: что бывало, то бывало, а здесь другая ситуация, нужно быть в ней. Мне не хватало света понимания и эмоциональной составляющей, сердца, если говорить высокопарно. Но это снова требует пояснений. Не рассуждения и не взаимные улыбки и объятия, конечно, имею я в виду. Общий смысл недостаточно объединял нас, тот смысл, не умственный и не словесный, а ощущение общей связи с чем-то более высоким, чем обычное наше частное присутствие, о котором я порассуждал в начале этого текста. 

Как и другие, Аркадий молча сидел в круге на стуле, рядом с Андре. Лишь несколько раз он позволил себе заговорить и дал проявиться силе и гармонии своего слова, но все-таки приглушенно. Может быть, чувствуя, что качество того, что он нёс всю свою жизнь и мог предложить здесь, не будет по-настоящему созвучно большинству собравшихся. Или просто потому, что совершенно естественно именно Лена и Пол вели  этот  съезд и заботились об общем пространстве. Утром второго дня съезда Аркадий провел довольно длительную медитацию на сердечном центре, говоря по-английски. Очень хорошо. На мой взгляд, это вполне ощутимо изменило воздух съезда и дало потом возможность мне и Саше включиться и провести свои занятия, уже опираясь на это тонкое изменение. Вообще мы с Сашей и Аркадием, конечно, образовывали свою группу и несли свое поле. В нем я отдыхал и набирался  сил. Запомнилось утро первого дня съезда, когда я специально поджидал Сашу и Аркадия, бродя в окрестностях кафе на первом этаже гостиницы, в которой они жили во время съезда и где должны были завтракать. Ничего экстраординарного во время этого завтрака, как во время последующих наших встреч втроем, когда я встречал или провожал их до гостиницы (сам я все время жил в доме Лены), не происходило, но для меня это имело большое значение: я возвращался к смыслам, которые  возвращали меня к себе в череде этих  головокружительных по своей новизне и быстроте  событий. В самый последний день, когда голландцы и некоторые другие уже уехали (так сложились обстоятельства), Аркадий провел беседу, в которой оставшиеся участники съезда могли несколько лучше понять, что именно он несет в плане идей и опыта Работы. Эту беседу я скоро закончу транскрибировать, и, вероятно, она будет доступна на сайте Гурджиевского клуба.

Елена и Пол. Организующим стержнем этого съезда была предложенная Леной практика вопросов и ответов. Еще при подготовке к съезду они разослали его будущим участникам  письмо, в котором нам предлагалось приехать на съезд с заранее обдуманными, волнующими лично нас вопросами, связанными с темой съезда – Работой. В самом начале съезда нам предложили написать свои вопросы на одинаковых листах бумаги, после чего они были вложены в неподписанные одинаковые белые конверты и собраны в большой, перевернутый вверх ногами полый бубен. Оттуда их наугад по очереди доставал тот или иной из участников, открывал, читал, думал и отвечал в меру своего понимания. Иногда в этом ему помогал кто-то из присутствующих, помню, это делал Аркадий несколько раз, Андре и Лена. Так что никто не знал, на чей вопрос он отвечает, только сам задавший мог знать, что отвечают именно ему. Эта процедура была задумана как сквозная по отношению ко всему съезду, все три дня примерно каждый час, если это не прерывало другие мероприятия (тогда сбор отодвигался), мы собирались в большой зале, садились  в круг, и практика начиналась. К третьему дню на большинство вопросов было отвечено, и в роли дельфийского оракула побывало большинство участников.

Вопросы большей частью были самые что ни на есть предельно метафизические. Я, например, отвечал на вопрос: «Зачем нужно жить?». «Вот жизнь дана, что делать с ней?» – так спросил о том же Аронзон. А переводя на совсем уж знакомый язык юности – в чем смысл жизни? Кстати, интересно, что мне достался именно русский вопрос, он был даже написан по-русски, я-то свой вопрос писал по-английски. Я, конечно, порадовался, что такой простой вопрос мне достался, и исчерпывающе на него ответил.

Елена и Пол, собирая нас на эти встречи, каждый раз заботились о том, чтобы был восстановлен смысл этой процедуры, чтобы мы находились в нужном состоянии. Вообще все три дня семинара с утра и до вечера Пол (и Оксана тоже, но поменьше) очень много переводил с английского на французский и в противоположном направлении. Я не могу себе представить, чтобы я с этим справился, если бы даже знал английский и французский на его уровне, при этом сохраняя спокойствие, уравновешенность и доброжелательность. Во время застолий Пол произносил красивые и осмысленные тосты, и в этом плане он был, безусловно, форвардом североевропейской сборной этого съезда.

Елена же и на правах хозяйки дома, и в силу своей сущностной предрасположенности своими словами и своим присутствием – то там, то здесь, где бы ни происходили встречи участников, большими или малыми группами, да еще успевая готовить восхитительные блюда – вносила в пространство съезда знакомую российским участникам ее практикумов ноту благородной взволнованности и решимости достичь необходимого «градуса» нашей работы. И это тоже связывало нас, столь разношерстных участников, во что-то все-таки целое. Очень  разные мы были, и многие впервые друг друга здесь увидели. Вовсе не просто было перешагнуть через культурно-психологические границы навстречу друг к другу.

И все же. Да, мы, красивые, сидим в кругу на полу, застланном восточными коврами, подстелив красивые подушечки, на специальных скамейках для медитации, на стульях. Мы делаем упражнения. Но зачем? В начале съезда Роб говорил о том, что он чувствует себя фасилитатором – и его это не устраивает. Он выражал уверенность, что на этом съезде будет найдено понимание того, как сделать Работу работающей. Смысл был такой, слова, конечно, другие. И вообще, насколько мне известно, Роб был одним авторов программы съезда. Но вот прошел первый день, и Роб вел движения, потом второй день, и Роб снова вел движения. И он ничего не говорил и не поднимал никаких самостоятельных вопросов, которые могли бы стать началом обсуждения. Я все ждал от Роба какого-то изложения его идей, ведь темой съезда были идеи, не гурджиевские движения. Но этого не было. Он молчал и говорил только тосты и какие-то не очень значительные реплики в нескольких случаях в ответ на замечания других. Кстати, Аркадий их несколько раз поддерживал своими ответными репликами.

Не было того, кто направил бы это к какой-то конкретной задаче. Это все же было стихийно, и как, наверное, всегда бывает в таких случаях, люди вернулись к тому, чтобы делать что-то уже знакомое, они ухватились за движения. Гурджиевские движения происходили чуть ли не три раза или больше в день. Как и несколько коротких, стихийно устроенных дискотек под аккомпанемент  барабанов. Наверное, это было облегчением в создавшейся ситуации для большинства участников.

Что же касается Андре, то он также прочно занял позицию наблюдателя. Он провел несколько интересных занятий, освеживших меня после беспрерывной практики гурджиевских движений. Сам вид Андре освежает. Он действительно постоянно был бодр спокойной бодростью и почти по-детски прост. Упражнения его приятно меня удивили своей доступностью для моих скромных возможностей и разнообразием. Некоторые из них напоминали гурджиевские движения, другие были мне незнакомы и связаны были, очевидно, с восточной традицией – с дыханием и центром Хара. В кругу он говорил немного и просто, однако его слова, являвшиеся продолжением его спокойного и бодрого присутствия, оставляли след в слушавших.

Несмотря на отмеченную мной некоторую бедность содержания съезда, беспрерывное пиршество продолжалось. На второй день прибыли приглашенные Леной музыканты Джозеф и Катерина. Джозеф старше Катерины, он был импозантен, как, вероятно, обычно, хотя в этот вечер он выглядел немного изможденным. Катерина же, пожалуй, просто красива в духе артистки на роль Кармен или Сильвы, но без резкого испанского колорита, черты ее лица мягче.

Также был привезен между двух огромных алюминиевых противней специально забитый и зажаренный какими-то профи на спецоборудовании целый ягненок, зажарить которого вот так, как это было сделано, стоило почти  раза в полтора дороже его самого. В этот вечер было очень много мяса, и если на предыдущем пиршественном вечере мы пили привезенную мною с Аркадием  водку, то на этом – арманьяк! Он лился рекой, запасы его были бесконечны. Кухня была грузинская (в первый день, кажется, индийская): ягненок, лобио и что-то еще, что я, конечно, не помню. В этот раз сидели мы не в кухне, а на коврах и за достарханом, который был сделан в том самом огромном зале, где и проходил съезд. Было много тостов, однако мне пришлось убедиться, что искусство тоста даже в России, не говоря уже о Грузии, на которую в этом плане я всегда смотрю снизу вверх, значительно превосходит европейское. В застольных тостах европейцев было  мало цветистости и поэзии, слишком прагматичны, видимо, северные европейцы. Или им просто, как говорят у нас в России, пить надо больше? Но зато сколько было свежего, нежного, молочного мяса… Мое восхищение лучше всего поймут, конечно, сострадательные вегетарианцы.

Артистическая парочка – Джозеф и Катерина – были заметны за столом. Да и посажены были где-то в его центре. Как я уже сказал вначале, все-таки наша компания состояла преимущественно из стертых людей. Красивые, но скучноватые. А я, вы знаете, люблю противоположное себе, очень  я люблю людей ярких  и талантливых, причем это независимо от их пола, т.е. я их бескорыстно люблю, если кто не понял. А сколько уже я из-за этого влипал в неприятные и болезненные ситуации – такие случались иногда разочарования. Все сердце в шрамах…

Так вот Джозеф и Катерина тут не подкачали. Ничего особенного я от них не услышал, правда. Джозеф, как выяснилось, когда-то входил в одну из гурджиевских групп, кажется, еще в Америке, он ведь американец, но теперь живет  вместе с Катериной в Париже. И он сказал что-то прочувствованное по этому поводу в виде тоста. Пахнуло кавказским застольем – вот каково влияние Гурджиева, пусть и через американские группы даже! Или даже что-то сицилийское было в тот момент в  манере Джозефа, но уж точно не от этой Северной Европы, в которой мы застряли.

Их присутствие украшало наш стол, придавало ему необходимую составляющую, исправляло схематичность – главную хромоту большинства наших собраний. А уж потом!

В общем, эта артистическая парочка стала музицировать, это ведь и предполагалось Леной. Наверное, потому Катерина почти не пила арманьяк, ведь после трапезы ей нужно было петь, Джозеф же был вполне в струе застолья.

Все перешли в другой конец зала и сели на стулья полукругом вокруг Катерины и Джозефа. Джозеф аккомпанировал на каком-то спецбарабане, название его я не помню, Катерина пела. Всерьез она спела первую песню. Очень хорошо, уж поверьте мне. Что-то такое древнее, напомнило мне, по скудности моих ассоциаций, иудейские молитвы и восточные народные песни в переложении Гурджиева. Без микрофона. Голос у нее настоящий: сильный и нежный, богатый диапазон. И всхлипывать она может, и подвывать – и все это у нее замечательно получалось. Первая песня была как молитва. А вторую она устроила для нашего уже разогрева. Первую пела стоя, всерьез, значит, а вторую уже сидя – и вставать ей не нужно было, чтобы нас разогреть. И ведь она тут оказалась совершенно права.

Как я понял, по предложению Катерины, всем были розданы оказавшиеся у Лены в большом количестве настоящие бубны и барабаны разных размеров и происхождения. Я в них не разбираюсь, но они были очень разные и похожи на те, которые мне доводилось видеть в больших эзотерических магазинах в Москве. Мне достался маленький игрушечный барабан размером с мой кулак и почти беззвучный, так как больший я взять постеснялся. А Дафни, сидевшей рядом со мною на скамье, тоже почему-то достался игрушечный пластмассовый бубен с металлическими  колокольчиками.

В общем, Джозеф, наигрывая на своем барабане,  задавал всем ритм довольно простой, мне кажется, а Катерина, закрыв глаза, начала импровизировать. Опять же по скудности моих ассоциаций, мне это напомнило какие-то шаманские напевы, что-то такое ритуальное и довольно страстное. Все мы дружно подхватили ритм, бия в наши бубны и барабаны. Дальше больше. Женщины стали подхватывать Катеринины вокальные импровизации, причем как будто были этому обучены, например, вторым, кажется, это называется голосом, а еще как-то в противовес,  развивая музыкальную тему. Сидевшая рядом со мною бельгийка Дафни закрыла глаза и вошла, видимо, в транс: со спокойным и неподвижным лицом она абсолютно точно в такт сотрясала свой игрушечный бубен и всхлипывала, подвывала – не знаю, как эти звуки точнее назвать, но все было очень музыкально. То же самое и Оксана, что приятно, все же наша соотечественница.

Тут вдруг звонко залаял Кузя – маленький песик Лены, что-то вроде скотч-терьера, только белый. Залаял он так громко, что отчасти перекрыл наше музицирование. Залаял, видимо, на входную дверь – как обычно бывало во время наших медитаций на съезде. Катерина примолкла немного, не открывая глаз, прислушалась к лаю, и начала его красиво имитировать и обыгрывать – лаять и подвывать. Это была новая ступень в нашем эмоциональном разогреве. Уверенно запел мужской хор. Очень старался сидевший рядом со мной Аркадий. Он пел необычно низким голосом. Катерина продолжала голосить также самозабвенно, и хотя разгулявшиеся барабаны, мужской и женский хоры постепенно ее заглушали, она, кажется, нисколько не расстраивалась по этому поводу. Что касается меня, то когда запел Аркадий, меня охватил долго сдерживаемый, совершенно неуместный при ритуальном действе приступ смеха. Но ни в коем случае не святотатственного, смею вас заверить, я смеялся от арманьяка и от удовольствия! Такова была наиболее яркая эмоциональная составляющая этого съезда.

3

Признаюсь, эта часть дается мне труднее всего. Уже почти полтора месяца, как прямо по следам событий я написал почти все предыдущее, а заключение, подведение итогов никак у меня не выходило. Мною было забраковано три варианта: оптимистический, философский и субъективно-чувствительный. Это четвертая попытка.

Настоящий вопрос – это не умственно-словесный акт. Настоящий вопрос – это особый вид  желания. Обычное желание запрограммировано в нас либо природой, либо социумом, в общем, потоком. Но этот поток программирует только такие желания, на которые уже есть ответы, и он может их предложить. В предлагаемом мною контексте это псевдовопросы и псевдоответы.

Настоящий же вопрос – это желание не умом только, а своей жизнью  найти то, не знаю что. В одной русской сказке есть такая присказка: «найди то, не знаю что».

Настоящий вопрос индивидуален, так как он требует индивидуально пережитого ответа. На настоящий вопрос, следовательно, нельзя найти ответ ни у кого, даже у самого великого учителя.

Такой  вопрос сразу отделяет задавшего его от массы загипнотизированных стандартными вопросами и ответами.  В подавляющем большинстве случаев такого рода «настоящие» вопросы у нас в принципе не возникают или же не достигают хоть сколько-нибудь значительной по отношению ко всему остальному нашему внутреннему раскладу силы, так что это никак не влияет на нашу жизнь. Если такого рода вопрос не обретает внутри нас достаточную силу, не будет ничего реального, в лучшем случае только следование за кем-то, принятие готовых ответов – все та же жизнь во внутреннем потоке.

Гурджиев с помощью своей огромной воли, энергии, таланта, изобретательности смог на понятном для современников языке вновь поставить во весь рост и оживить древний и очень трудный вопрос о действительном, значит, предельном смысле человеческой жизни и о возможности соответствующей этому смыслу трансформации человека. И он поставил его не теоретически, а практически, создав новый язык и новый метод обучения.

Но помимо этого среди выдающихся западных учителей последних веков Гурджиев замечателен еще и потому, что он и теоретически, и практически жил и учил через принцип вопроса. Это принцип, который я только что придумал, – это, скорее, некая атмосфера вопрошания, напряженного предстояния неизвестному, сверхусилий, связанных с приближением к нему. Эту атмосферу нес в себе сам Гуржиева.

Кроме того, будучи сам самостоятелен, он ценил также учеников сильных и самостоятельных, он учил ставить самостоятельные вопросы и давал пример того, как можно находить на них самостоятельные ответы. В самой его жизни было много риска и не было шаблона, с которым бы он сверял свои многочисленные начинания. Не с кем его сравнить. И Ошо, и Кришнамурти – их дела и идеи гораздо больше укладываются в рамки представления о жизни учителя и мудреца, пусть и с поправкой на новое время. Как-то так получилось все-таки, что и они давали ответы и потому  все-таки умиротворяли и успокаивали, ведь любой ответ успокаивает.

А Гурджиев позаботился о том, чтобы его ответы, которые он как будто бы давал в некоторые периоды своей жизни, не могли бы умиротворить по-настоящему никого. Удельный вес ВОПРОСА, неизвестного, напряженно требующего от того, кто на это способен, собственного ответа, в  идеях Гурджиева и его делах значительно  выше, чем в других известных мне учениях. Его учение, а точнее свод его идей – это вызов. Это в каком-то смысле провокация. Не в обычном отрицательном значении этого слова, Гурджиев провоцирует на поиски большого, может быть, даже предельного смысла. Я почувствовал это еще 16 лет назад, когда впервые купил и начал читать Успенского «Фрагменты неизвестного учения». Книги Успенского и самого Гурджиева, записи его бесед не успокаивают, практически не дают привычных приятных переживаний, не дают и уйти в игру воображения. В отличие, например, даже от книг Ошо и тем более от книг Кастанеды, у которого вообще сплошная виртуальная реальность почище любой компьютерной игры, в ней зависнуть и забыться проще простого. Книги Успенского и  Гурджиева – всегда заостренный  вызов читателю. Их книги нелегко читать, не в любом состоянии это возможно.  Когда я могу быть достаточно бдительным и думать, а не только  спокойно следовать за течением мысли автора, как это обычно бывает при чтении, тогда я в состоянии оценить по достоинству вкус и точность этого вызова.

А если хочется отдыха-отождествления даже с чем-нибудь действительно качественным,  тогда я беру что-нибудь  хорошее, художественная литература может подойти. Даже Чехова так читать можно.

И в своей жизни для учеников и современников Гурджиев намеренно оставался  человеком-загадкой, и таким путем тоже он поддерживал в учениках собранное внутреннее состояние, состояние поиска, состояние вопроса... Господин Икс, так называла его ближайшая ученица мадам де Зальцман. Он учил через ситуации, которые он создавал для окружавших его учеников, через трудные священные танцы, которые каждому танцору  нужно было ощутить и понять изнутри и самостоятельно, а также  через прямые задания, которые он давал ученикам, Т.е. он учил через такие вопросы, которые можно было разрешить только своим опытом, не на словах. Словесные же ответы на словесные вопросы, которые он давал большую часть жизни, были уклончивы, это были, скорее, намеки на ответы, они больше провоцировали появление реального собственного вопроса в ученике.

И потому, по сравнению с другими учителями ХХ в., у Гурджиева больше действительно самостоятельных и ярких последователей. Не просто последователей, а живых людей, способных помогать  другим людям, учить других людей, способных мыслить и чувствовать. И притом не играющих на экзотике или не заворачивающихся в одежды древней восточной мудрости. Таким образом отблеск «гармонически развитого человека» все-таки упал на лучших из его последователей, и эта идея не осталась просто мечтой Гурджиева. Вероятно, только через собственные вопросы, т.е. через собственный поиск люди имеют шанс стать чем-то реальным.

Но кто осмеливается всерьез спрашивать сегодня, даже только на уровне ума? Спросите старого друга, друга детства о смысле жизни – посмотрите на его реакцию. Ему станет тяжело и неудобно или же немного скучно, если он интеллигент и философ. Вы  задали почти неприличный вопрос. Тысячи более чем резонных ответов просто раздавили и нас самих, и нашего друга детства. Неприятно даже посмотреть в эту заставленную мертвыми ответами сторону.

В девяноста процентах случаев люди собираются в духовные группы, чтобы так или иначе детализировать уже найденный кем-то ответ, чтобы обсудить его и обдумать, как его лучше усвоить и использовать. Чаще одиночки, вроде Ницше, ставят настоящие вопросы. Но предельные вопросы могут оказаться невыносимы для одного человека, если он не найдет себе друзей, он рискует сломаться или сползти обратно в область уже найденный ответов. Группа, ставящая вопросы,  группа искателей истины – явление очень редкое.

На этом съезде была возможность поставить вопрос. Причем не в одиночку, а группе. Но для его постановки нам, участникам, не хватило силы, эмоциональной и интеллектуальной. Может быть, не силы, может быть, решимости. И многое ушло все-таки в физическое движение, все-таки во внешнее. И потому прошедшее событие, с одной стороны, очень радостное – собрание  людей из разных стран, из разных социальных слоев, хотя бы частично освободивших себя от наиболее тягостных общих заблуждений нашего века и способных совершить действие ради целей более высокого качества, а с другой стороны – это недостаточная попытка.

Фотографии разных лет с практикумов и семинаров