Дневниковые записи русского плотиниста, живописца и «сокровенного человека» 60-70х годов В. Казьмина, любезно предоставленные Г.С.Померанцем, дают своеобразный портрет этого безвременно погибшего художника, которому удалось на личном опыте возродить понимание поэзии как сакрального искусства, пути духовного очищения.
Впервые опубликовано в журнале «Гнозис», № 11, 1995 г.
***
Как возникло желание этот глубоко интимный план жизни, этот дневник души вынести на поверхность, сделать его предметом обсуждения, поделиться им пусть даже в узком кругу друзей? Чем вызван этот шаг? В первую очередь, желанием именно поделиться, протянуть руку тому, кто идет рядом, своему спутнику, и тогда, когда почувствовал, что он в ней нуждается; наконец, тогда, когда пришла уверенность, что можешь, способен ее протянуть.
Тексты, которые приведены ниже, не являются дневниками в обычном смысле слова, это всплески в потоке дневникового повествования, это вертикали в горизонтальном течении событий, и чем стремительней и невыносимей это течение, тем спасительней и желанней эта вертикаль. И хотя я вижу их пространственную направленность и заряд, мне довольно трудно найти им название. Что это: мантры, молитвы, псалмы, стихи в прозе? В них и та, и другая форма присутствуют зачастую одновременно, и эклектичный их характер налицо, но главное для меня сейчас не в названии и не в чистоте их формы — главное, что они возникали спонтанно, в моменты душевного кризиса, отчаяния, тоски, депрессии на случайных клочках бумаги, но, начав писать подобный текст, я постепенно трансформировал свое состояние и заканчивал его уже совсем другим существом: с иным восприятием, иным голосом, осанкой и даже почерком. Это превращение было настолько удивительно, радостно к настолько убедительно, что возникал вопрос: где же был действительный "я", тот ли, который начинал текст, или тот, который закапчивал его. Симпатии мои явно склонялись к последнему, по понадобилось много лет, чтобы этот последний стал первым и из редкого гостя превратился бы в постоянного и верного наставника. Опыт этих путешествий среди своих многочисленных "я" показался мне до такой степени необыкновенным, новым и спасительным, что стал моей частой практикой в течение ряда лет. За это время собралось огромное количество подобных текстов, и не так давно возникло желание их как-то собрать, упорядочить и осмыслить. Отобрав из них наиболее выразительные и законченные, те, которые можно было бы показывать, я соединил их в отдельную тетрадь. Мне захотелось услышать мнение своих друзей, их реакцию, выяснить, влияют ли они подобным же образом на другое сознание, способны они трансформировать иное пространство психики или это только мои личные переживания, только события моего душевного мира. Чтобы объяснить природу их появления, линию, которая привела меня к ним, понадобилось написание этого предисловия. Возможно, что эти тексты окажутся своего рода импульсом для поиска кем-либо своего пути или хотя бы еще одним подтверждением уже найденного. Но сейчас мне уже совершенно очевидно одно, что не надо выдумывать и создавать некую собственную уникальную реальность, что выход не в ней, что надо просто найти дорогу в ту, в которой мы обретаем, наконец, способность узнавать друг друга, узнавать по биению сердца. И когда приходят особенные, глубокие минуты, тогда отчетливо видишь, как давно мы все нуждаемся во взаимной поддержке и вдохновляющем слове, видишь, и очень ясно, как необходимо нам делиться друг с другом опытом усилия души, иногда самым возвышенным и сокровенным.
Попытки как-то "улучшить", исправлять или редактировать эти тексты, придавая им более художественную форму, убедили меня окончательно в том, что здесь такая редакция неуместна. Это не литературные произведения, и пусть они существуют в той естественной и даже странной форме, в какой были вызваны жизнью в ее критические минуты. Это зовы души запутавшейся и потерянной, и когда вы потерялись, то вы зовете, не думая о том, как бы тоизящнее вам это сделать. Каждый из нас прошел через тодобное переживание и узнает его среди многих других ю его особенному внутреннему цакалу.
Таким особым накалом отрицательного напряжения, ели так можно выразиться, был в моей жизни эпизод, :оторый и явился началом моего обращения к слову, к его гагической, целебной силе. Тогда я впервые убедился в ом, что через слово лежит путь к чудесному, к свершению евозможного, к преодолению того, что можно было бы читать роковым.
Оказавшись в ситуации глубочайшего душевного кри-иса, цепенея от ужаса одиночества и не имея возможности спрятаться, забыться и убежать, я стал, как тонущий, хвататься за соломинку, и соломинкой этой оказалось запомнившееся мне однажды стихотворение Лермонтова "Молитва". ("Я, Матерь Божия..."). В том состоянии, в котором я находился, я даже не мог понять смысла того, что говорил, а только повторял эти стихи снова и снова, бормоча их почти бессознательно, вкладывая в них только то, что осталось у меня — надежду. Перемену, которая стала происходить во мне, трудно описать, да и незачем. Само это предисловие является развернутым описанием происшедшего тогда. Сейчас, спустя годы, я могу уже определенно сказать, что в состоянии, в котором я находился в тот момент, смысл проговариваемого мною был мне вначале совсем не важен; это была встреча с первозданной скрытой силой ритма, как в заговорах, причитаниях или детской тарабарщине. Но постепенно из недр этой первозданности появилось чувство, оно согрелось от повторов, как от трения, и с дыханием заструилось вверх, коснулось ума. Тогда уже появился первый проблеск осознавания, открылся смысл, все собралось, стало единым и связанным. Тело соединилось с умом через тепло и ритм сердца — слово вернуло меня к жизни, с ним пришел свет.
Может быть, с того времени поэзия для меня стала делиться на просто поэзию и такую, на которую можно опереться в трудную минуту, которая способна прийти на помощь. Я стал искать стихи, в которых слово и ритм обладают особой силой, соединены в особом союзе, стихи, способные собрать рассыпающуюся иногда на части психику и исцелить ее, вернуть к бытию. Таким словом, мне казалось, можно возвращать к жизни и отнимать жизнь, можно возрождать из пепла и превращать в пепел го, что достойно им стать, можно преображать и строить, через такое слово можно "стать". Произнесение мантр, пение, чтение духовной поэзии, молитва тогда стали пониматься мною как один из методов воздействия на хаос и тлен мощной позитивной силой.
"В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города,
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к Луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине."
Как, вероятно, может произойти в жизни каждого человека, в моей жизни наступил момент, когда я не мог более оставаться игрушкой в руках отрицательности, хаоса и депрессии, тоски и отчаяния. Однажды я решился противостоять им, отважился бросить им вызов, вступил с ними в борьбу. Я решил плыть против течения событий своего внутреннего мира. Из хозяина, который трусливо шарахается при грозном стуке в дверь или даже убегает из собственного дома при появлении темных личностей, которые, натворив беды и все перевернув вверх дном, удаляются в свой срок, я превратился в того, кто решил защищать свое внутреннее пространство во что бы то ни стало и постоять за него любой ценой с бичом и факелом в руке. Сейчас, когда я достаточно окреп, эта модель не столь уж привлекательна для меня, я стараюсь не делить эмоции на "плохие" и "хорошие" — все одинаково интересны для меня, все являются моими учителями, все они — зеркала, через которые приходит самопознание, и я внимательно принимаю и знакомлюсь с каждой из них. Мир уже не так враждебен и пугающ, как мне когда-то казалось, и в далекой перспективе я надеюсь обрести способность принять его таким, каков он есть, даже с тем, что сейчас для меня кажется кошмарным. Но тогда чистота моего пространства понималась мной очень определенно и была моей единственной целью. Осуществление ее тогда было безотлагательно и не терпело ни одной уступки, не допускало ни одного поражения.
И здесь мне на помощь пришло слово, здесь мне стало понятным, что если не обратиться к нему, если не позволить слову ворваться в себя, как это делает музыка, звуки органа, хора — властно, даже помимо желания, захватывая, приводя в трепет и исторгая слезы, — я не смогу себе помочь, мне не справиться с моей проблемой. Надо было вверить себя слову, надо было искать могущественные слова: "Слова, которые врываются, как пламя, и в душу залетев, как в хижину огонь, убогое убранство освещают, слова, которые не умирают", — и с их силой можно было преодолеть, как мне казалось, все.
Мне и раньше приходилось встречаться со "словом", чувствовать его мягкую убеждающую силу, его необычайную взрывающую мощь, его вес, окраску и запах; видеть, как оно рождается и расцветает, давать ему прорасти в себе и ощущать волну этого роста; мне удавалось слышать его волю. Иногда казалось, что оно ждет, чтобы я произнес его громко, прокричал его что есть силы; или, наоборот, желание его мог выразить лишь мой шепот. Для этого нужны были только открытость, внимательная настойчивость и терпение, нужно было время, чтобы дисгармония между чувством и телом устранилась, и тогда это происходило, тогда "слово" открывалось во мне. И еще одно, и, пожалуй, самое важное: испытать это мне лучше всего удавалось тогда, когда мне было действительно плохо, когда обстоятельства загоняли меня в угол и не было выхода, когда не на кого было опереться и уходила из-под ног почва, — тогда со всей страстностью опирался я на самого себя, того себя, которого я еще никогда не встречал, просил его прийти, звал его, приказывал ему, прибегая к этой могущественной силе слова, и тогда... — может быть, с Божьей помощью — свершалось то, что я называл чудом.
"Ибо таков человек: покуда с ним неотступно
Счастье, ум его слеп и бессловесен язык.
Нужно тяжесть принять: лишь тогда обретается, имя
И в цветеньи своем Слово выходит на свет."
С каждым моим опытом моя чувствительность, моя способность принимать и усваивать эту магическую энергию слова росла, и чудовищные накопления отрицательности, затхлые углы подсознания, где гноилась депрессия, где копошились подавляющие меня негативные эмоции, постепенно уступали место свету и порядку; чистота и ясность приходили им на смену. Я почувствовал себя хозяином пусть не всего бесконечного дома, но хотя бы небольшой его части. С моей "прихожей" я начал наводить порядок и выметать всех непрошенных гостей, которые раньше беспокоили и подавляли меня. Мой ум, эмоции и тело обратились друг к другу, и соединило их "слово", смысл которого явился мне в облачении чувства и ритма.
На этом пути осваивания себя мне стало открываться много нового и удивительного. Оказывалось, что привычные словесные формулы, стихи или молитвы подчас утрачивали свою силу, и надо было искать новые слова, ритмы и интонации, которые отвечали бы именно тому состоянию, тому внутреннему конфликту, в котором я находился в данный момент. Для этого надо было только слушать и ждать, ждать того, что уже, возможно, звучало во мне. Карандаш и бумага делали видимым то, что ловил мой слух, не давали ему исчезнуть, рассыпаться, а как бусины, нанизывали каждое новое слово на единую нить. Бусины собирались, и неважно было, что они не отличались большим разнообразием и были просты, но вот уже появлялось целое ожерелье слов, первое кольцо, затем второе, третье, и, наконец, наступало то, чего я так ждал. Ритм повторения помогал слову войти в меня, в мое дыхание, с дыханием пропитать меня своей благодатной волей, овладеть мной. От меня требовалось только одно — молчание и вера в то, что из "глубины молчания родится Слово, в себе несущее всю полноту сознания, воли, чувства, все трепеты и все сияния жизни".
Вот уже в мое тело, обмякшее и бесформенное, входит упругая сила. Оно подтягивается, все перекосы и асимметрии исчезают, оно становится единым, собранным, устойчивым. Подобно растению, впитывающему влагу, оно оживает от вливающейся в него энергии, само приобретает правильную осанку. Этим создан фундамент для дальнейшего движения, для равновесия чувства и мышления, для координации ума и тела. Энергия эта, ее подъем бывали иногда столь интенсивны, столь мощны, что приходило желание встать, двигаться или хотя бы раскачиваться w такт внутреннему ее пульсу. Это не покажется странным, если подумать о том, что сгущение переживания, его развертывание на таком малом отрезке времени может напоминать подъем со дна океана на поверхность и поэтому сопровождается необычными и даже болезненными ощущениями. Мы можем испытывать все возможные состояния на разных уровнях, но переходим в них постепенно и плавно, не замечая переходов и почти не фиксируя уровней. Но когда то же самое происходит на зримом и ощутимом отрезке времени, и вы сами являетесь тем, кто ускоряет этот процесс, то тело, не привыкшее к подобным нагрузкам, и нервы, не способные пропустить такое количество энергии в столь малом интервале и утолить Ваше требование, приходят в затруднение. Сопротивление это переживается тогда как сильная вибрация, тряска, дрожь.
В этом опыте мне по-новому открылась природа зевания. В какой-то момент я испытывал непреодолимое желание зевнуть, и если зевок был глубокий, не "скользящий", а зевок изнутри, то он значительно увеличивал энергетику тела, а с ней — и мое сознание. Зевок для меня стал важнейшим показателем того, что я пробуждался и делал это активно; я призывал, требовал пробуждения, и с помощью зевка как бы подключались во мне новые, скрытые аккумуляторы энергии, включалось второе дыхание. Вызвать такой зевок было нелегко, но после него в ум вливалась ясность, зрение становилось чистым и острым, голос обретал звучность и глубину.
Но было бы ошибкой считать, что на этом пора остановиться. Надо было идти выше, надо было делать все, чтобы помочь этой энергии освоиться во мне. И опять на помощь я призывал "слово", опять я искал его, открывался его спонтанной силе, его теплу, вдыхал его, стонал его, кричал его. Иногда казалось, что только стон или крик могли пробить тупую блокировку депрессии. Подобно удару кирки в мерзлую и слежавшуюся почву, они вскрывали ее для животворного дуновения света, и, быть может, только после длительной обработки этой почвы таким жестким способом она приобретала качества восприимчивости и плодоносности.
"Пусть же и к нам снизойдет забытье
и хмель исступленья.
И опьяненная речь, пусть, как влюбленным без сна,
Нам позволено будет впивать легчайшее пламя
И, свершая обряд, бодрствовать свято в ночи."
Когда масса этой энергии достигала сердца и касалась ума, случалось, что на глаза неожиданно наворачивались слезы, но это были слезы радости, и они приносили с собой облегчение, как награду. Это был катарсис — очищающий и желанный. Интенсивность этой энергии, ее подъем могли быть столь мощными и властными, что мое лицо, подчиняясь ему, непреодолимо обращалось вверх, и меня охватывало чувство легкости и естественности, как будто в моей жизни не было ничего более нужного и необходимого мне, как просто обратиться, наконец, лицом своим к Небу.
"Теплый ветер пройдет по листам —
Задрожат от молитвы стволы,
На лице, обращенном к звездам, —
Ароматные слезы хвалы".
Тонкое, почти неуловимое ощущение приходило тогда, будто струятся сверху, проникая в голову, омывая лицо и грудь, ручейки света, силы, энергии или того, чему даже трудно было найти название. Можно было назвать это "Светом", "Благодатью", своим "Избавлением". Вот уже и руки мои непроизвольно тянулись вверх, чтобы тоже присоединиться к этой встрече.
С тех пор, как я испытал это касание Света, с тех пор, как присутствие его для меня стало реальностью, я стремился открываться ему, пропитаться им, его постоянным целительным излиянием. Надо было только искать слова, искать ритм, чтобы облегчить ему путь, приглашать его войти, найти самые точные слова, самое точное описание того, что происходило во мне и чего я просил, и чем точнее было мое описание, тем это скорее приходило.
Этот момент был поворотным: когда активная, восходящая мужская энергия мантры трансформировалась в пассивную, воспринимающую энергию молитвы. Теперь я становился как бы женской ипостасью, теперь я ощущал себя лоном, чашей, и моя голова, лицо и грудь, весь я целиком открывались для нисхождения и приятия этого света. Необходимо было лишь обратиться, и не только мысленно, но и телесно открыть себя всего для его нисхождения и знать, отдаваясь ему всецело и полно, пока не приходило чувство, что он пронзал меня насквозь, вплоть до ступней ног, устремляясь в землю. Возможно, что его сила в этот момент приобщала меня к тому, что называют Великой Мистерией Жизни.
"Быть черной землей. Раскрыть покорно грудь
Ослепнуть в пламени сверкающего ока
И чувствовать, как плуг, вонзившийся глубоко
В живую плоть, ведет священный путь.
Под серым бременем небесного покрова
Пить всеми ранами истоки темных вод.
Быть вспаханной землей... И долго ждать, что вот
В меня сойдет, во мне распнется Слово."
Это осознавание можно было расширять и усиливать, переживая себя как бы точкой, каплей, порой земли, через которую она дышит и сообщается с Высшим и Беспредельным, через которую совершается с ней глубочайшая сакральная алхимия — просветление плоти.
Осваивая в себе это двоякое движение восхождения и понятия, этого мужского и женского аспекта энергии, становясь то одним, то другим ее потомком, я стал приобретать гибкость и открытость в восприятии того, что Высшая Природа давно уже сообщает нам. С некоторого момента я начал охотно и сознательно помогать ей осуществлять во мне свою цель — создание гармонического существа, Андрогина, соединяющего в себе равно — как верх и низ — мужское и женское, Небо и Землю.
В ту оцепенелость и беспомощность, в которой пребывали ранее мой ум и тело, в ту таинственную и пугающую внутреннюю природу стало впервые проникать свежее дыхание Логоса. Были моменты, когда я мыслил, чувствовал и двигался, почти ощущая свою связь с Ним. Иногда я благодарно принимал Его силу, являясь как бы антенной, проводником высших вибраций в молитве, высветляя пространство, землю, иногда, напротив, создавая, выплавляя, кристаллизуя почву под ногами, укореняясь в ней, и, буквально, опираясь на этот внутренний фундамент, поднимался внутри себя, шаг за шагом преодолевая толщу тумана и мглы, чтобы прорваться к Нему, чтобы увидеть чистые звезды.
Посмотри вверх,
посмотри вверх,
посмотри вверх —
найди там, вверху, свое утешение,
найди там, вверху, свое отдохновение,
ясность и силу свои найди там,
вверху.
Глубина ясности и полнота покоя.
Да снизойдет Свет в сердцевину
души моей, да найдет он там свое
пристанище.
Пусть не покинет меня желание
призывать его, пусть не прекратится
его истечение в душу мою.
Да стану я самой стройностью Света,
да станет он стержнем моего
существования.
Москва, Чертаново
