Сергей Шаршун "Долголиков" (часть 2)

«Среди островков европейской культуры Париж 30-ых годов, его воздух, его настроения – явление самое убедительное, живое, притягивающее. Русский Париж с его чувством трагедии, ненасыщаемым интеллектуальным беспокойством, с его усталой мудростью и гибкой художественной восприимчивостью – был органической частью большого Парижа. На одних улицах, в тех же кафе и журналах оказались сведенными прошлое и настоящее русской культуры, Петербург и Париж.
Он был многолик этот Париж 30-ых. Париж Мережковского и Фондаминского не был похож на Париж Шаршуна и Поплавского, но они соприкасались в главном: в недоверии к очевидному, ожидании чуда и верности неведомому знанию. Мощная духовная лаборатория Мережковского, излучая энергии экзотической тональности, задавала амплитуду метафизических рефлексий. Бывший эс-ер Бунаков-Фондаминский закладывал новые основания для Ордена интеллигенции, самозабвенно создавая духовный центр, Внутренний круг, противопоставляющий себя количественному угару массового энтузиазма. В лице Бориса Поплавского экзальтированное воображение эмигрантских мальчиков было захвачено образами “Разоблаченной Изиды”, повелительно-притягательными идеями “лесных философов” из Фонтенбло и искушенной мудростью Маркиона и Валентина.
Судьба Шаршуна теснее всего была связана с идеями художественного авангарда Парижа. Русский дадаист, он был чутко восприимчив к новому искусству. Его знакомство с дадаизмом началось в 1916 году. Он присутствовал при зарождении того направления, которое потом оказалось более влиятельным, чем это можно было в то время предугадать, а именно – сюрреализма…»

Из очерка В. Андреевой «Я здесь»

***

Окончание (начало в предыдущем номере)


15. РЕЧЬ С ГАЛЕРКИ.

«Братья по галерее, отщепенцы, – мое слово к вам!
И единомышленнический – привет!
...Несмотря ни на что, я – взбешен, возмущен!... Что и принудило меня – вскочить дьяволом в ваши ангельски-беспомощные жизни, вулканически взорвать ваше сомнамбулическое, безотчетно-безрадостное оцепенение.
Простите,... или, может быть – благодарите меня!
Я ваш – крайний правый! Я ратую еще больше – ЗА!
Доведенный до белого каленья, обстоятельствами – предлагаю вашему вниманию – следующую петицию, для подачи,... как их там – их величествам, выборным депутатам, властно властвующим победителям, словом... – нашему начальству, отцам-благодетелям, пасущим людское стадо.
Надеюсь, знаю, что мы здесь – свои люди и, ни одного добропорядочно-мыслящего, уравновешенного, здорового человека – здесь нет.
...Из-за такого-то все и началось!
Мои дорогие братья, кривые, узловатые, худосочные цветочки (Франциска Ассизского), представьте – ужас, неожиданность моего положения, состоянья (а я, Михаил Долголиков – не лучше и не хуже – многих из вас!), пришедшего сюда – в храм, на поклонение, на моленье – вступить в Чистилище, в Paradis Artificiel – принять пищи телесно-духовной... словом – благодаря предельному напряженью – быть пропущенным из нашей временной, юдольной жизни, на миг – в жизнь будущую, грядущую (верим, что небесконечную тоже) – примерить костюм, приспособиться к дороге, к чувствам – к их восприятию, впитыванью.
Братья! нас много здесь, посвященных – добившихся удостоиться следовать по спирали Чистилища, но мы – каждый отдельно, каждый во всем!.. но сам – один!
...И вот, о горе мне, горе – искушенному!
Не дальше чем вчера, едва переступив врата, я слабый, недостойный – был полонен врагом, выброшен из ладьи претворяющей, уносящей, смешивающей со всемирностью, со вселенским вздохом, биением пульса, мировым теплом: – почувствовал на своем молокообразном, воспринимающем теле-ухе: тяжелую, материальную, земляную, плоскую – руку, оставленного, печального мира.
О, как все перемешалось во мне!
С какой высоты я рухнул вниз, с нераскрывшимся парашютом, унося в оболочке своего тела – лохмотья, кусочки, капли – звучащего, горяче-сладкого Вышнего мира.
О, я великий грешник, мишень, приманка Искусителя!
Братья, мои муки – жестоки!
Заступитесь, спасите! Молитесь за меня!

...Нет, я меняю тон!
Здесь не место хныканью!
К делу, к делу!
Предлагаю утвердить (поправок и изменений – не потерплю!), следующее требованье:
мы люди-человеки (гомункулы) известного класса-общества, психологического, морального склада – просим, требуем (протестуем): полнейшего отделения церкви от государства – выделения нас в самостоятельную (вне закона стоящую) – единицу, прерафаэлитскую пустынь, (Желтый дом), без права – малейшего вмешательства в наши дела, сведения отношений с остальными обитателями земли, до товарообмена: нам – корку (кожу) хлеба, вам – плоды наших Духовных садов.
...Нет, нет и нет!
Еще ближе к делу!
Братья-граждане, весь наш народ, с глубокочтимым и уважаемым медиумом, во главе, мы здесь – все налицо!
…И, уже совершив неслыханное святотатство – заставив повернуть ваши паруса, свести вас с обычной Дороги, в мою сторону,... братья, это во мне борются Добро и Зло, и по мере того, как я освобождаюсь от душившего меня бешенства, раздражения – чувствую, знаю, вижу, что – мы побеждаем!... Вот оно – выходит из меня, набухает, подымается на дрожжах, по частям, побеждаемое зло, вздуваясь, огибая мое тело – сдобной лепешкой, куличем, бабой, кремовым пирожным: слоеное отложение гранатно-раково-плесне-велого чирия, – предлагаю (еще одна, последняя минута вниманья!) уважаемому собранию – следующие, благотворные, по моему крайнему разумению, параграфы закона, которые несомненно – сумеют предотвратить нарушение хода, распорядка мистерий, нашей надзвездной, загробной жизни-смерти-питанья.
Создадим крохотную, но «оборудованную» – армию, охрану, блюстительницу наших жизненных интересов, ограждения от вторжений, набегов – чуждых нам сил — коверкающих, разрушающих наш мир, разбивающих нашу цельность, единую устремленность, оскорбляющих нас, низвергающих, бьющих нас по физиономии (нас – трухлявах небожителей!), своим грубым, непонятным — ненужным присутствием!
...Мы возмущены, взбешены, мы рвем на себе волосы!... просто от их присутствия в нашем кругу!
Вон, вон, вон черные пятна, Из нашей жизни!
Братья – довольно!
Не потерпим больше – разбойничьих набегов, нападений диких кочевников!
...Только, найдутся ли между нас: химики и прочие инженеры, законники и может быть, даже – мускулачи?.. Если – нет, так выписать несколько пар, доставить их в свином вагоне.
Вот состав и вооружение патрулей-караулов... кассирша не в счет – при входах, воротах в нашу страну: манометры, спиртометры, указывающие – присутствие, накопленье, наростанье в атмосфере – алкоголя и компасо-весы, отмечающие присутствие здорово-нормального, уравновешенного, кипуче-кровного брызжущего весельем – тела.
…Отсюда вытекают определенные, упрощенные обязаности: «ваше место – занято!», «но я только что купил билет!», «ошибка, я контролер, вам в кассе вернут деньги!» – «но, на каком основании, я не хочу!»... после чего, в корридоре, или на лестнице, за спиной – пульверизатор,... и усыпленный мускулач уносится в помещение сказанья скорой помощи, а по окончании бдения: «вам лучше, идите домой».
О, будь прославлено имя баварского короля!
Парэчки – разъединять всенепременно! Они переживают наполовину, пополам. Они недостаточно плотно одеты, или, может быть недостаточно обнажены, для нашей чистой (холодной), пламенной атмосферы. Играют на два фронта. Вообще, компании, стадность нам – противосущны, и втиснувшиеся в храм, как сельди, мы предпочли бы – бдеть каждый имея определенное место, одиночную камеру-банку, кажется мне, братья-камчадалы!
Юность уйдет на станды, а подросткам и детям: сады и визжащие поросячьим хрюком – школы.
Исключительных, предрасположенных, «наших», последних в классе и на перемене – отличить легко!
…Вот братья-друзья, и все преобразованья, и все случаи, необходимые для руководства-самозащиты нашего царства!
Непринять их – нельзя, существенных дополнений – не требуется!
Много ли человеку – надо!
Наша пища даже менее вещественна, чем понюшка, затяжка табака, кокаина, конфетка гашише, щелушниха опиума!
...Но, обесзаконьте-же и вы нас! По какой милости терпите, допускаете нас в жизнь, вы – милостивые, веселые, багрянородные – владыки!

16. ЗАРЖАВЕВШАЯ ДОРОГА.

Нет лучше немецких дорог, потому что — все ведут на фронт.
Берлинские же тротуары – отвратительны.
В спокойных улицах, даже зажиточных частей города они мощены: старыми гвоздями, битыми бутылками – по ним следовать также приятно, как по щебню, или скошенному полю – босиком.
По такому-то тротуару – ковылял Долголиков в Ним из пригородов – неуклюже-спокойно-откормленных, почти без запаха пива-сигары... пропитанных – незаглухающим порывом фантазии: жизни, неба, солнца, видов – Италии, Испании, Парижа, где, дальний конец каждого особняка – врезается в горизонт, разворачивая, расшатывая плиту лазури, неуклюжей, толстой, эмалевой – тверди, где каждая комната – дом, а сад – Парадиз, потому что – непременно совьется с настоящим лютеранским раем (там-то и есть конечная станция трамвая Берлин – Багдад), и от одной до другой остановки – есть время вздремнуть, переваривая красную пищу, скрепленную цементом картофеля, разведенного на пиве.
Уж показалась вдали – цель долголиковского, напряженного лёта: замок-вокзал, переливающий цветником стекол, с подъездом-мостом.
...Но, зазевавшись, он – натолкнулся на фонарный столб... и – своротил его «vorsicht!» тотчас-же прохрипело ржаво, по улице, (хотя кругом – никого и не было), и почувствовал, что – начинает опускаться, успев заметить, что из столба – выскочила фигура – заржавевшая, в истлевших лохмотьях, и механически оживши – начала опускать, вертя ручку – фонарную лампу, по мере оседания части мостовой и тротуара.
Вокруг Долголикова все – скрипело, визжало и дрыгало, квадратное небо – отлетало.
Площадка осела глубоко, прохрипев по герметически прилегающим, позолоченным ржавчиной, чугунно-кожим, стенкам.
Остановилась толчками, в разъявшемся пространстве, между усилившихся хрустов и визгов, сильно накренившись.
Туманом, тучей взлетела йодистая, железная – пыль.
С закрытыми глазами, расчихавшись, испугавшись что – выдает себя, скатываясь под создавшийся откос, Долголиков – повис, порезавшись, порвавшись на путанице фантасмагорических машин.
(...Он, конечно, давно знал, догадался, что попал – на Бесшумную Дорогу, пересекающую Германию от французской до русской границы, перекрещенной nord-sud-ом датско-австрийской). «Vorsicbtl» вперемежку с еще более оглушительным «achtung!» – гремели по подземелью. Сверху, с поверхности земли, чтобы заглушить их, рокотал – «Deutschland uber Alles!», через несколько минут сменившийся Лоэнгрином, но скоро – все умолкло.
Ржавые железные брусья и спицы – ломались под тяжестью его тела и, исполосованный, Долголиков соскользнул кое-как, стал на ноги.
Он находился в зарослях машин.
Редкий электрический свет – слабо освещал уходящие в стороны – своды и корридоры.
Площадка, на которой он опустился – накренилась, сев на несколькоэтажный танк, нахлобучившись на него шапкой.
Долголиков – выбрался на дорогу, как обезьяна, как муравей.
Нога, везде, ровно, по щиколотку уходила в жидкую, зеленую – плесень.
Много лет, здесь хозяйничало – только молчанье.
Танки, танки и танки, от непомерных, до карликовых как матрешки, вставляющиеся одна в другую; аэропланы, геликоптеры, чудовища невыразимой жути – наплыли на Долголикова, летучие мыши, ...о, он меньше мушки, в паутине! тянулись к нему обмохначенные лишайной плесенью: крылья, лапы, клювы.
Побежал – визжа, скуля, свистя, стуча зубами.
…Вдруг – ожигающий рефлектор автомобиля.
Завопил: «спасите! au secours! даже – socorro! … а по-немецки-то и не знал!
Но они, эти живые существа, были взбудоражены, – не меньше: «ruhel calmez-vous! смирно!» выпустили они, в обрадовавшегося голосам, Долголикова.
Их – пятеро, все в резиновых перчатках, масках с хоботами, в белых халатах.
В мрачном молчаньи, посадив пленника – поехали по следам, пустив в ход сильный свет.
«Русский из Парижа» заявил один из них, роясь в карманах Долголикова, «художник» имел выставку в Берлине... «Орнаментальный кубизм», а вот русские конечно умели читать, отпечатанные листочки «Перевоз дада». «Ah, so ein Dadaister!» Вот, с рисунками, его же поэма, по-французски — «Foule immobile».
Долголиков уже совершенно успокоился, как всякий больной в руках врача – слушал, наблюдал, даже улыбался.
Автомобиль шел очень тихо, все были увлечены, и – остановился.
«...Вот конверт советского посольства!» и обращаясь к пленнику: «может быть, вы собираетесь ехать в Россию?» «Да, надеюсь, в скором времени, благодаря некоторым связям». «Как относитесь к Германии?» «Она тоже – очень пострадала от войны». «Каким образом вы очутились здесь?»
Долголиков – рассказал.
Тогда – один из немцев, не произнесший до сих пор ни слова, поглощенный наблюдением, сказал успокоительно: «принимая во внимание огромную разницу между его паническим возбуждением первого мгновенья и теперешним состоянием полного покоя, можно заключить, что – злого умысла не было, и что его приключение – правдоподобно».
«Вы видите, что здесь, несколько лет, не ступала человеческая нога», – провезли, показали, освещая рефлекторами, еще несколько километров, «и вы убедились воочию, что Германия никаких военных подготовлений – не делает, и при случае – подтвердите это?».
«Сочту священным долгом! Я верю в будущее России и Германии!»
Ему дали щетку – почистить костюм, потом – сфотографировали и завязали глаза.
«Вы немедленно же – отправитесь на вашу родину! Идите – показаться квартирной хозяйке и – упаковать вещи. Herr von Unsern – поможет вам собраться и устроится в вагоне. Вы – достаточно культурный человек, чтобы держаться благоразумно – это в ваших же интересах».

17. ПАПИРОСНЫЙ.
Долголиков – едет с братом.
Николай такой же, каким был – тринадцать лет назад: повыше него, элегантный, черные волосы с пробором на боку – коком; мягкие и даже веселые карие – глаза. И, усики – едва ли больше кабаньих клыков, томно-сладостные, закольченные, ороговевшие надкрыльями-предохранителями, над шикарными розами — пунцовыми, лопнувшей, переспелой вишни, но хорошо вырезанными — губами, — бархатные, барбарисовые.
Он в «солидном» новом костюме, из «своей», добротной материи.
Недавно женился, торгует еще заодно с отцом, и пока – живет в их доме.
А Долголикову себя не видно, он как всегда только что родившийся сморчок, приспособившийся высовывать голову – сквозь щупальцы-волосы охватывающей его вплотную – тьмы, хаоса. Пускает рефлектирующие ростки в пространство.
Его страх – убывает.
Во всем поезде их – двое.
И где же и ехать им, как не в Германии.
...Хотя, по виду, будто меньше чем Германия – скорее Россия.
Но, вагон совсем не русский, ни в коем случае.
Маленькая, квадратная комнатка, как игрушечная кухня, вся только что бело-кремовато выкрашенная, костяно-сверкающая, внутри; а снаружи темно-коричневая, почти черная – эмалирована.
Стоят и едут.
Эмаль – тихонько погромыхивает. Ни стульчика, ни замочка, ни соринки. И они – даже без шапок.
Потолкать пластинки-стенки и они перекатятся, а на их место – набегут другие.
В углу, в паху передней и правой боковой – узенькое оконце; едва ли три квадратика, плоская решетка без стекол.
Только белая эмаль и они.
Любуются местностью, через косо прорезанные полоски, как французские жалюзи.
Тучнейшая, не южная, ослепительная – трава.
Кое-где вкраплены белые кубы – домиков. Для Германии – мало, для России – много.
Поезд катится прямо по изумруду и совсем не быстро.
Наконец – остановка!
Одна из стенок – заскользила, замелькала и разъехалась, как в товарном вагоне.
Брат, человек бойкий – спрыгнул в траву, помочиться.
Долголиков же последовал за ним как-то слишком поздно и вместо того, чтобы очутиться в вагоне к моменту, когда почувствовал, что поезд задвигался – оказался в передней его части, на чем-то как на бугшприте, торчащем из носа корабля, но в уровень с землей.
Не теряя времени, он перебежал с него, по двум или трем стеклящимся, скользящим, иглотелым зачаткам платфом, схемам несозданных вагонов – к своему.
...Видевший происходящее железнодорожный служащий – остался равнодушен к положению Долголикова.
Дверь заросла, перед самым его носом и вот он – на крыше вагончика.
Эмалированной, коричневой, почти черной.
Поездок летел уже быстро... на Долголикова, еще кто-то – посмотрел безралично.
Боязни, что сбросит с эмаловой, могущей выскользнуть из-под него крыши – никакой.
Он кончил тем, что – нашел отдушину, а под ней – более широкую кирпичную кладь, почти в полчеловеческого роста, вроде – печки. В ней торчала ветка орешника, с двумя-тремя орехами, а за ней – Николай.
«Ну, что, как?» «Да теперь – ничего, а то уж думал-было!»
Может быть Долголиков и спустился бы в вагон, да вот – лежит на столе – разорванной папиросой, какие брат, по-взрослому, набивал себе.
Левые нога и рука, еще соединены кусочком бока, и мясистые, а вот правые: покромсанные на мелкие части — гильзы, пустые, выкрошившиеся, и цилиндр голени с крупинкой коленки, и полотнище ляжки, и горошина ягодицы, и пустая кирасса грудной клетки, и микроскопические, разбросанные – пальцы, и спички-руки до локтя и предплечья, и пустой, круглый шарик – головы.
Но, все – мыслит, и чувствует, и говорит.
...И немцы, не то чтобы во всезнании, а так от скуки – спрашивают, слушают, наблюдают и, очень заинтересованы тем, что – он говорит, переживаниями, мыслями, ходами и разрешениями вопросов, его картонной, папиросной – головы.
...Взлетающими колечками дыма.
...Хотя Долголиков и некурящий.

18. ПОПОЛЬ И «ЕГО РУССКИЙ».
Вот он, перед глазами Долголикова, этот прекраснейший Пополь, или как его еще дружески зовут – Поло, на пороге своей комнаты нищенского отеля, стоящей в уровень со двором.
Наш Долголиков сидит – у себя в номере, на первом этаже, между бугорчатым, шершавым столом, покрытым войлоком газет и занимающим почти полстены – окном.
Они – лицом к лицу.
Действие развертывается (...хотя и всего лишь в воображении нашего слабосильного героя).
Воскресное утро и, редкое явленье – солнечно, тепло.
Поло только что отхлестал шестилетнюю девочку, сестру жены, живущую у них. Ее «воспитание» началось – при Долголикове. Ребенок уже успел притерпеться, а также и стать лгуньей, и нездоровая от рожденья она похожа на встрепанного, мокрого цыпленка. Сегодня папа «отдыхает» и она бита, если и первый то, вероятно – не последний раз.
Раньше, всего прошлое лето, Пополь, ловил бы, при данной обстановке – воробьев, которым соседи, как и весь Париж – крошат хлеб на подоконниках, кормят в садах – из рук, теперь его моральное состояние хуже – не до того.
Охота состояла в следующем: на кругло-обструганный конец лучинки, он – натыкал скатанный хлебный мякиш, а другой конец, плоский и легкий – намазывал незастывающим, липким клеем.
Воробей, клюя хлеб, трепал лучинку, которая коснувшись перышек – прилипала, лишая его возможности – расправить крылья, улететь, терроризуя, парализуя его.
Поло поджидал этот момент, чтобы схватить истерически пищащую, катающуюся по двору – птичку, иначе через несколько секунд, умный и сильный воробей – умудрялся взлететь на деревце, но и оттуда, охотник старался – стряхнуть его и, опамятовавшись, через минуту, таща на себе цепи, добирался до черепичной крыши одноэтажного дома, в котором живет Удачливый охотник. О, сад пыток! Долголикову случалось видеть – одновременно троих, скатывающихся вниз, подпрыгивающих, подлетывающих воробьев.
«Что это за птичка была у вас в клетке?» спросил Долголиков, Одэтту, жену Пополя, уборщицу отеля, по водворении, еще не имея случая – наблюдать охоту.
«О, какая-то птичка, хозяева ее съели!» ответила она, не совсем довольным голосом.
«Как-то пройдет этот день, для Мадлены и Одэтты – Пополь целый день дома?» вздыхает Долголиков.
Хотя, вчера, какими-то судьбами, Поло и не напился!
Но, разве не бывало, что он ударил жену по лицу, в трезвом виде, недели полторы ходила с фонарем днем, по середине двора, за то, что – не найдя папирос в ближней лавке – бегала в другую.
История вольного обращения Поло с женой, началась тоже – со времени долголиковского поселенья в отеле.
Однажды, засыпая, он услышал: урчащий, хорьковый, сдавленный, бронхитный, сыпящий дробью – голосок Пополя, потом два-три хлещущих удара ремешком и вопль-возгласы, немедленно перешедшие в хрип -шопот, уязвленной Одэтты Они – укладывались спать, вернувшись из кино.
Потом, начал приходить, под праздники – седой богатырь, не парижской хватки, очевидно – деревенский родственник. И каждое посещенье: оргия, пенье, смех, крик до следующего дня, ночи бессонные Долголикова.
Старик изъяснялся только обрывками песен.
О «градусе» Пополя можно было знать по старинной, застольной песне, которая, как часы отсчитывают двенадцать – пелась когда он пьянел.
Попойки не прекращались, Поло кашлял сильнее, становился все раздражительнее,... и нарыв, конечно вскрылся – срывал злобу на ребенке.
Жена пробовала заступаться – мягко, сдержанно, в меру, и может быть заодно, сгоряча, «воспитывая» девочку, Пополь – угодил и по ней.
Так, зараза леченья массажем – перебросилась и на Одэтту.
По ночам, вернувшись из кабака, он – бросал на пол предметы, бормотал, сопел, потом по двору разносились – плески по телу, и переходили в сдержанные, хриплые возгласы.
Как начинало биться заячье, декадентское сердце Долголикова!
Кого он убьет – жену или ребенка? Двор – спит, соседи, через стенки – терпеливо, привычно молчат, а может быть, по рабочему, по животно-усталому, здоровому – и не слышат.
Лишь вспыхнет электричество в окне плохо спящего человека, отравленного газами.
Иногда, после прихода зловещего старика, Поло – не ходил на работу – «ты сегодня не была в школе?» спросил однажды девочку, Долголиков, – «мама оставила меня дома, потому что – папа не пошел на работу».
Один раз, он исчез на несколько недель... в госпиталь – удостоившись отзыва, что ему там делать – нечего: нужен санаторий.
Супруга, как и всю жизнь, ни на минуту не прекратила – хрипло горланить и насвистывать модные песенки, все рабочие часы.
«По излечении», месяца два прошло «благородно», заходила фельдшерица-монахиня... но, всему же бывает конец... пополеву воздержанью – тоже!
Первое же появленье старика – восстановило былое положение: поутру, Поло как-то сладко лежалось и весело, добротно – кашлялось.
И, конечно, вслед эа проявлением такого могущества – показать свое величие жене и ребенку – дело само собой подразумеваемое!
Но, вот, в один прекрасный день – «на глазах», так сказать, на ушах, Долголикова, Одэтта заявила, что первое же рукоприкладство – повлечет за собой развод.
...Ага-га! это его протрезвило месяца на три!
...Но увы – контракт уже нарушен и, основательно, – так что, даже раздались голоса, требующие –прекращенье шума, услышали хозяева, дошло наконец и до их Высокого слуха и они, несколько раз воскликнули: «шшит! Довольно комедии!» На этот раз, даже и Мадлена проснулась, – до сих пор, когда дело не касалось ее лично – спала, не слышала, и плача, заступалась за сестру, крича: «papa, maman!»
Даже и сосед справа – подошел к их двери и сдержанно спросил: «что с тобой. Поло?» и на какой-то ответ, произнес веско: «будь же последователен!»
Разбойник и сама избиваемая, обрушились на вмешавшегося... тогда сосед воскликнул решительно: «да ты все это – мне что ли говоришь?» ...
«Нет, нет!» попятился Пополь. I
«А то смотри!.,, и на –всякий случай – ты ведь знаешь где я нахожусь!»
Долголикову, подобное «самообладание» – понравилось: не будет ли, этот прихрамывающий, виляющий на зад, поджимающий его, волочащий по-лисьему – воевода: шакалом, гиеной – между овец?
На следующий день после нарушения контракта, не слыша пенье и свист уборщицы, Долголиков принял это – как должное: конец пыткам!... конечно и его, долголиковским, прекраснейшая пара больше не муж и жена! Пополь, по всей вероятности, куда-нибудь провалится и, через несколько месяцев – сопьется и канет в вечность.
Но, даже когда после полуденного перерыва, она и запела — ему показалось, что поет она по другому – решительно, непреклонно, свободно – по новому, что это лишнее доказательство, подтверждающее, что она, наконец, – почувствовала себя человеком.
…Однако, ближайшие же дни показали, что очевидно, после побоев, она так сладко спала, что забыла о происшедшем, или приняла его за – страшный сон.
– Ну, матушка, это не решение вопроса!... и пеняй на себя, если достойным завершением одной из ближайших суббот – у тебя будут выпущены кишки, или разможжена голова, а Мадлена – измолочена о косяк или мостовую двора!»
…Ах, если бы в сметах Долголикова оказались какие нибудь недочеты, и все возведенное им сооружение явилось – домом на песке!
…Допустим, что он – преувеличил способности Пополя, что он окажется сыном своей страны: воспитанным, вышколенным французом, и что до битья он дошел только по ступеням термометра, подымающегося в нем туберкулеза, заглушая боль, но все же понимая, что ему выгоднее, во всех отношениях — жить с работящей женой.
Будет проживать около нее, сколько ему отпущено лет, напиваясь елико возможно, отводя душу – поколачивая ее с умом.
Нечего и говорить, что судьба Мадлены, так или иначе «живописна», благодаря воспитанию Пополя... а так же, с недавнего времени и самой сестрицы-мамаши, на придачу, сыпящей колотушки, со своей стороны – ежедневно, почти без единого пропуска, но все же более «материнские», не до крови, как однажды, в ответ на «bonjour papa!» тычком, концами пальцев, по губам.
Ее хлестки соединяют в себе – три добродетели: выработанная веками, система воспитания; потом, для смягчения папиного массажа – противоядие; ну, а в третьих – и она человек! – убавить пыл собственных настроений, самочувствия.
...Итак, возможно, что Поло выработал в себе правило: «пей и бей, но последнего ума не пропивай... как это ни печально, ни досадно!»
Пополь, владыко-повелитель отпустил и себе и жене, как и девочке – несколько лет жизни! Но тут-то, долголиковская рубашка, которая – ближе всего к телу, ...и начинает коробиться, – так как теперь он правильно, даже не слишком ли четко – видит, чувствует свое положение – третьего лица, в этом приятнейшем из положений... Поло, хозяин, взял себя в руки, по отношению к жене, ...но это совсем не значит, что он – отказался, сложил полномочия, своих преимуществ, «прерогатив власти», – накопляющимся парам – нужен выход, ...он, конечно, будет найден, и по предположениям Долголикова – давно уже отыскан!
...Нет, все-таки Поло, даже до странности не ревнив! Ну, конечно же, клапан этот – ревность! и объект, несомненно – Долголиков, единственный в отеле «буржуй», не работающий на фабрике, целый день – дома, – один петух на весь курятник, и если не от жены, то от других – узнал, что соперник – художник, рисующий никому не понятную белиберду; одет не по-ихнему, ...но, откуда Пополю знать, что почти все это «с царского плеча», ...ведь он, французский чернорабочий, вероятно за всю жизнь недонашивал ничего чужого! что приходит домой – в полночь, и в час, и в два, спит до восьми-десяти часов, и даже больше, в отельной кофейне не выпил ни с кем, ни раза, и так далее, словом – человек держащийся особняком, ...как раз способный завладеть женским воображением, – что в том, что у него не видели женщин!... да и на что они ему? Одэтта убирает комнату – каждый день!
Так бредит Долголиков, сидя по ночам за шторой освещенного окна, или уже лежа в кровати, с ужасом слыша: удары, звон разбиваемой посуды, мрачный, нападающий голосок, – ожидая каждую минуту услышать, выплывшее на поверхность его имя, угрозы, и вслед за сим, запущенный в окно стул, бутылка, бег через двор, с воем, по лестнице, по корридору, к его двери – сбесившегося Поло.
«Господи, как его встретить, кричать, звать на помощь, а он за это время, может выломать дверь, ворваться!.. Или отворив ее потихоньку – ударить его с размаха: кастрюлей, подрамком?., а вдруг он окажется проворней, да наверное даже, ...привычней!... и вот я с раскроенной головой, с растоптанным каблуками лицом, с двадцатью ножевыми дырами на теле, разрезанный, по апашской привычке – на куски!
…Нет! Все произойдет по-другому!
Опять-таки несколько удачных выпивок. ...кровь гордом и врач произнесет приговор; или на несколько дней лишится работы... (Долголиков вспомнил восемь безработных дней, битье кулаком по столу и « ученье уроков» с Мадленой).
«Это ты все наделала, ты этого хотела – избавиться от меня, чтобы жить без опаски с этим гнусным обольстителем! Не бывать этому! A moi le Russel» прокричит мне – вызов из своей комнаты, полезет по водосточной трубе, в окно.
…Или – будет ждать около отеля, убедившись, что мой ключ висит в кофейне, и завидев – даст поровняться с собой, и вдруг – продавит лицо кулаком, бешено, угрюмо хрюкая.
...Что сделаю, я? как поступлю?
Выну-ли из кармана грошевый, расслабленный перочинный ножичек и полезу с ним на Поло, ...или начну им ковырять себя... ведь оскорбление-то уже получено и жить, все равно – больше нельзя! или безошибочно, зная, что покончить с собой не смогу ни в коем случае, ...от безвыходности, безысходности... ведь уже оскорблен! – буду стоять перед ним, опустив руки и голову, ... и он, мой хозяин, Пополь, пораженный и благодарный – даст еще несколько пощечин, но уже почти играя, гладя – показать окружающим славу свою и величие, и жмурясь, мыча и сладко облизываясь – отойдет.
...Конечно, ненадолго, ласки-допросы возобновятся при первой встрече, ...он уже будет их искать, а то и явится сюда, ему будет хотеться, чтобы это повторялось также часто, как допустим – посещение кабака.
Так-то мы и будем жить «Хозяин и работник», каждый при своих обязанностях, во веки веков!
«Как все это произойдет? Скоро ли?
Ах, если бы можно было – выбраться отсюда! Уехать из Парижа.'» шепчет Долголиков.

19. МОБИЛИЗАЦИЯ КИРИЛЛОВЫХ.
– Товарищ комиссар, мобилизация произведена – все Кирилловы налицо?
«Ввести их сюда!
...Нет, нет, оставьте нас в покое!» сказал комиссар, засуетившемуся было выстраивать по струнке, обескураженному стадным поведением мобилизованных – чекисту «мы меньше всего военные... и, надеюсь – искренние друзья, потому что, как я и не думал сомневаться – все налицо.
…А, а старый якутчанин, мой выученник в кирилловщине!
Должен сознаться, что рад видеть тебя – мобилизованным, мне приятно, наконец, знать, что ты снова возвращаешься к деятельности!
Ты нам не откажешь в этом!
...Надеюсь, плохо ли, хорошо ли меня – поймут все, потому что мне лестно и быть понятым и услышать ответы, ибо я знаю, что нахожусь – между лучших, избраннейших людей, философов-практиков доводящих свои мысли, до логического конца, До полного, исчерпывающего разрешенья.
Вы здесь для того, чтобы – узнать, что – мы развязываем вам руки, вы свободны — располагайте собой по собственному усмотренью!... То есть, с некоторыми оговорками, конечно, но факт совершившийся – теперь ваши желанья исполнятся!
…И так как вам безразлично – каким способом покончить с собой, то мы и подумали за вас, и укажем каждому – наилучший, наиблагороднейший, наиполезнейший.
…Действительно, знаменательнейшие товарищи, есть – смерть и смерть!
Ибо, можно умереть, так сказать – никчемно, даром, и можно это сделать, даже гениально, исторически, полезно – заслужив, снискав этим – вечную славу и память грядущего человечества, для которого мы отдали все, что могли»!
Потому что, дальше собственного пупа вы – ничего не видите, то нам, надеюсь, и – нетрудно будет договориться1
Мы вас доведем!
…Итак, итак-с! довольно толочь воду! Дело не ждет!
Командировки все без исключенья – интересные, даже завидные!
Вы рассьпитесь бисером, по всему земному шару!
Почти каждый – вернется к себе на родину, хотя это и говорит вам – убежденный интернационалист, …да собственно говоря – вы более безродинны чем мы!
Другие увидят места – давно знакомые.
…Небось, размяться-то, даже и вам хочется!
Хотя, увы, я сделаю некоторые исключения, кое-кому еще придется повременить/
Это касается товарищей: Кирилловского, Кириллишвили и Цирильзона.
...Однако, советую вам не унывать, может быть – вы пойдете еще за русских, за обрусевших, потому что в них нужда острее, ...так сказать, не то чтобы уж первой важности, а просто на русских больше расход, нужны оптом, так сказать, ...и должен сознаться, что жребий товарища Кир-элъ-Рифа и других товарищей арабов – завиднее.
Переходя, наконец, к делу, я прямо и начну с вас, товарищи арабы!
Вы, Кир-эль-Риф, весьма и весьма кстати – знакомы с воздухоплаванием.
…Ведь вы кажется – единственный?
…Ничего не поделаешь!
Вы – командир юнкерса дальнего плаванья; через неделю – сбросите на Париж полный груз взрывчатых и газовых веществ.

Вы, инженер Мор-эль-Кир, сегодня же начнете – делать учебные полеты.
Вам — отдается Мадрид!
Вы, camarada Сугillo Nada – убьете маршала Бертрана!
Вы, camarade Суrillo Cafard – Рибера Премио!
Вы, Cyrillicek — генерал-инспектора чехословацких войск.
Вы, Cyrillovski – французского генерала, начальника польского генерального штаба.
Вы, Cyrillesku – взорвете отель французской миссии.
Вы, Jonh Суrill – убьете Парчелля.
Вы, Кириллов – третий, четвертый и так далее, вы, Кирзон, – первый, второй, третий и так далее и вы, Кир-Ек, Кир-Гиз и Бурят-Кир – каждый в тот город, где жили раньше: в Париж, Прагу, Берлин. Ригу, Варшаву, Лондон, Нью-Йорк, Белград, Константинополь, Шанхай, Буэнос-Айрес, Сидней и так далее; вам предстоит напомнить благодушествующим обозревателям купонов и биржевым зайцам, что они, на своей толстой шее – таскают сотни тысяч и миллионы –белогвардейцев, бывших высочеств и прочих превосходительств и благородий!.. Что-то уж больно плотно осесть захотели!
О подробностях осуществления вашего – наконец достигнутого желанья, если захочется – мы узнаем из газет, но все эти порученья даются именно вам – потому что нужно, – каждый раз, непременно, несмотря ни на что – остаться на месте, отдаться в руки охранителей дряхло-развратной буржуазии, – чтобы каждый раз было известно, что – испанец убил француза; что газы дали понюхать американским посетителям вертепов Монмартра и Монпарнасса, бесящимся с жира снобам – рифанцы, – что убили и ограбили: русские эмигранты-ученые,бумагомараки-мракобесы, учившиеся, по возможности, в местных университетах и; академиях.
Словом, в каждой стране, на каждое дело, и на буржуя – по бомбе, по пуле!
…Виноват... виноват!.. да, конечно, я понимаю – ваш великий прародитель – только позволил собой прикрыться, но вы должны иметь собственный критерий, по моему, вам нюхавшим русского пороха, видевшим, а большинству – даже и создававшим и проводившим в жизнь – победоносную диктатуру пролетариата, и убедившимся в ничтожности человеческой личности, единичного сознанья, вам... точнее – всем нам, совершенно потерявшим свою особность и самостоятельность, вам доподлинным ничевокам, живущим – только благодаря нашей бдительной опеке... ну, что значит для вас, в последний момент сознанья – захватить с собой и других и таким образом – оказать величайшую услугу человечеству?!
...Наконец – мы приказываем!
И будьте уверены – сумеем обставить надлежащим образом – техническую сторону выполнения, ...потому что вы знаете – кто такой Петр Верховенский!
...Итак – желаю вам удачи, товарищи»!
Следуют рукопожатья, способные кончится вывихами.

20. «ПОГОНЯ ЗА ЗОЛОТОМ-.
«Что Долголиков, заделываешься в кинематографические критики?»
– Нет, куда к чорту, даже и не видел! Просто требуется – изжить, выгнать из себя – скачку, попытку посмотреть, эту самую «Погоню за золотом».
«Значит, даже и развлеченье без муки, без надгробного рыданья – не обделывается?»
– Ничего не попишешь! Это, конечно – не забава и не развлеченье, а – психологическая потребность, проповедь сказанная каким-нибудь святителем, на твоих глазах разрешенный – Л.Ф. Селином, Кафкой, Т. Харди или Достоевским – жизненный случай, живой кусок их биографии.
Разумеется, я смеялся иногда – до упада, смотря фильмы Чаплина, но по-гоголевски, его горьким смехом. Шарло – не классический, абстрактный, идеальный актер – кобенящийся, жеманничающий под кого прикажут. Чарли – не подделывается ни под кого, не учится ни чему. Он – выявляет себя. –
«Скажи на милость – какие блистательные мысли!»
– Ну ладно! У меня, по велению Рока, оказалось – свободное, так сказать, пустое – время, вот я и ударился в – словоблудие, ...но какое – тревожное, каленное, мучительное!
Однако, вчера, как впрочем и каждый вечер, пошел... по собственным делам, ...по собственным делам! – в Ротонду, она же, нашей нищей братии – биржа. Для себя-то, скажем для... ничего интересного, не открылось... словом, сегодня утром, с приблизительным адресом – скакал киселя хлебать по Парижу, конечно на своей, экономической паре, к мадам Купп – предлагать свои услуги в качестве подмастерья, по всяческим прикладным искусствам... Конечно, вчера когда она сама была на бирже, рабочие нужны были – спешно, немедленно, а сегодня, мы с ее супругом пошлепали губами и вот, возвращаясь, с такого блистательного заработка, по всегдашнему на паре собственных, чистокровных иноходцев, я увидел, что в кино тех мест – идет «Погоня за золотом».
...Милейший, ведь это – событие!
Я постоял перед афишей... Взять билет конечно и в голову не пришло, и продолжал путь.
Дома – набил барабан, и вот – писал, писал...
Дальше в лес – больше дров, рука все развивала скорость, ...а остальное-то тело, незанятое, уже порядком начинало зудеть, требовало смены впечатлений, ...в кино, в кино, на Шарлотку, на «Погоню за золотом»! скулило, переняв повадку у запертой по соседству, собаки.
Что же делать! Несмотря на то, что я – не пошел «смотреть себя» в двух фильмах, в которых участвовал фигурантом, и что душевное мое состояние, вынудило меня, эти последние дни – быть три раза на концертах... сегодня мне было необходимо посмотреть «Погоню». Ведь идти в Ротонду – все равно бесполезно.
Писал да писал, все прытче, но вот и – положенный срок, с которого – должна начаться скачка в кино, отрываюсь на полуслове, даю ход, но тотчас же возникают побочные вопросы: а, не возможно ли, было бы, ваша милость – заглянуть в русскую обжорку, разогнать оскомину от картофеля и овсянки? Соображения против: различные, во-первых – аппетит еще не нагулял, во-вторых – не будет ли поздно в кино?.. помимо лишних расходов!
Прямую дорогу к харчевне – пересек решительно. Но идя параллельно, глядя на часы – свернул, решив, что дойду слишком рано.
...И вот – две дороги: идти прямо – глупо торопиться, вправо идти – можно опоздать, да и карману начетисто, ...но, похлебать щей, одну только плошку щей, больше ничего, для-ради – увеселенья, перемены желудку – полезно, право же не вредно!.. ведь такое редкое удовольствие!.. И вот, ругая и кляня все кувырком, расциркулив ноги до самых ягодиц – зашагал по щи!
Большинство столов уже заставлено стульями, едоков всего несколько человек, ...за стойкой удивились, что одни щи и даже без хлеба!.. Мой еле слышный, раздавленный нервностью, утопаюший в неизжитой сантиментальности и серый от скуки, голос – приняли, конечно, за – умирающего от голода, …им не в диковину!
Щи же, право вкусные!
Через две минуты, в путь, но под уздцы – не расплескать, не взбултыхать полный драгоценной благодати, сосуд.
...Идти , не идти ?.. опоздал?.. сидеть на овсянке, не рыпаясь – день жизни, ...в, вдруг пропустишь Ротонду?.. Нет, в Ротонду – сам нож всадил?.. Ну, погоняй на Шарлотку!
Понемногу разгорелся снова. ...А хорошо, если бы – оказался хвост, не было бы – билетов, поворачивай тогда оглобли – прямо на Монпарнасс!
Вот первый кино – О sole mio!.. нас не касается! За ним – второй – тоже, и вот, еще издалека... о, да, нет сомненья – хвост? Почти совершенно спокойно, даже радостно: да здравствует Ротонда!
Докатился по инерции.
Подоспевают семьи, с купленными билетами, хвост небольшой, но решительный, толпа щетинистая, ...а по середине тротуара, студенты-бессарабцы, деловито совещаются – «не будем же брать самые дорогие билеты!»
Ага, и с легким сердцем: adios, aufwiedersehen, au voir, good bye I бувайтэ здоровэнки! – переставил паруса на Райские острова..
...О, вот киношка!.. Еще, в одном из этих отелей, едва было она не сняла комнату, ...я же и искал! А, что если вдруг в нем?..
Да, вот она, та же самая – «Погоня за золотом»!
Вижу афишу, перехожу дорогу: пустынно, невесело один-два человека – купили билеты.
…Нет, курс уже взят, вперед! Котлы разогреты, слишком много пара – разорвет!
…Вот группа соотечественников, большей частью недоброжелатели – нераскланиваюсь со всеми – «за одно».
Ротонда «для меня» – пуста.
Для очистки совести – ревносгь на придачу – заглянул в «Дом», и не останавливая бег – домой, в себя!
…Что и требовалось доказать, размялся, взбудоражил кровь! ...То есть – достиг равновесия! Вот и все! –

21. НА БЕЗЛЮДНОЙ УЛИЦЕ.
Долголиков шел в метро – не торопясь, не волнуясь.
Тротуар, между каменных стен, потайных монастырьков и больниц – широкий, пустой.
И лишь за сотню шагов, в развалку, прохлаждаясь, одетый как в деревне, по праздничному – встречный.
Идя по своей, даже крайней правой, стороне... идеальный выполнитель предписаний, почти касаясь стены, Долголиков, хотя и замечал, время от времени – надвигавшегося человека, ни малейшего внимания ему не уделял, и уяснил только уже на расстоянии нескольких шагов, что – тот хочет пройти – около стены.
Чувствуя себя во всеоружении закона и расчитывая, что встречный, в последний момент – подчинится, продолжал, «гнуть свое»... и дисциплинированный француз – посторонился... но ровно настолько, чтобы не усложнять жизнь вопросом прохождения одного твердого тела, через другое, и заведомо намеренно, откровенно, со злобой показывая это, ...хотя и не с русской, допустим, силой – стукнулся с ним плечом.
Долголиков не ожидал этого и промолвил мягко, оглянувшись назад «c'est gentil, ca!» – con, va! –бросил встречный – злобно, с вызовом, но опять-таки, не по-русски сухо, собираясь, привычно – обороняться, и конечно, удивляясь вялости противника – целым потоком слов, доводов и ругательств.
Немой и умонеповоротливый, человек иного темперамента, Долголиков – не проронил больше ни звука, но по завету Достоевского, ему хотелось броситься перед обидчиком на колени, биться о землю, благодарить... издеваясь над ним... кричать, что он оскорбил – беззащитного, преследуемого иностранца, не имеющего отечества – русского.

22. КАК БЫЛО.
«Отчего вы – разошлись?» спросила однажды Долголикова, женщина, загородившая ему весь мир.
Он – промолчал, но впоследствии вспомнил об этом, и ему захотелось разобраться.
К тому времени, как он сошелся с женщиной, уже около года – любил другую. Произошло это – мгновенно, увидев ее, проходя мимо столиков кофейни.
Громовой удар, оглушительный взрыв, сбивший его с ног, стерший с лица земли, моментальное превращение в раба, сознанье своего ничтожества. Хлынувший, огненный дождь. С промежутками – видел несколько раз. Конечно, не приходило и в голову – завязать знакомство, заговорить. Перестав же встречать – начал восстанавливать в памяти, это сопровождалось, почти ощущением ожогов, однако, чувство понемногу притупилось – испарилось в безнадежности, – обросши слойком неотъемлемой болезни, нароста.
Опустившись в туман, в герметическую тьму, он кончил физиологической изменой – отчаянье победило!
Усердно проработав и измаявшись, за зиму, в начале лета он – уехал на берег моря.
Загорел и поздоровел.
Женщин-охотниц, было много.
Но, одичалость являлась для него – непреодолимой помехой.
Наконец – приехала знакомая русская семья и с ней – одинокая женщина.
Вместе купались.
По вечерам, на террасообразных каменьях, говорливые супруги – точили бесконечные лясы, а остальные лежа – слушали, Долголиков головой на мягкой женской руке... пример подали дети.
Таким образом... преграда отделявшая его ото всего, что не он – растаяла. Он приблизился к постороннему существу: коснулся женского тела... и убедился, что отношения с Марией – уже существуют, путь сближения пройден, к нему подошли вплотную.
Уверенность дала силу, быстро, даже холодно – довести дело до конца, потому что, кроме бурлящей потребности – ничего не было.
К счастью, или несчастью, она оказалась: женщиной незаурядной, опытной, много старше его.
Неизвестно, что бы он был без нее, без ее любящего, сострадательного, материнского руководительства.
Ей, с ним, бывало иногда – оскорбительно, противно, нечистоплотно.
Он жил с ней, из-за безразличности, по создавшейся привычке.
Но вот, он снова увидел любимую женщину Чувство воскресло с прежней силой. Однако, будучи морально-связанным, и не умея обманывать, сказав что влюблен… и благодаря сплетням, узнала в кого – покинул Марию.
Конечно, не вышло ничего!
И блудный сын – вернулся к матери-жене – искать утешенье, защиту.
Но, Мария – начала уставать от эмигрантской жизни, а он остался тем же что и в начале связи, и по привычке, отчаянию и лени – готов был «тянуть лямку».
В таком положении, они находились еще некоторое время, за которое – ров все углублялся, – до тех пор, пока, наконец, он – воплощенная инерция, не принял решенье – расстаться.

23. ЗАЖАТЬ КУЛАЧИШКО.
«А что ты ответишь, когда тебя спросят о твоем подданстве?
Вот уже большую часть жизни – живешь в Париже, а тебе так же далеко до перевоплощенья в настоящего француза, как и невозможен возврат к заурядному российскому человеку.
Россия: океан мути, неумыкаемой скуки, сумасшедшего горя, хамства, садизма, мазохизма; Франция – зеркало мелкой ясности, безошибочной, классически-католической точности, трезвости, сухой веселости.
...Таким образом – это величины несовместимые.
...В конце концов, не окажется ли твоей родиной – немецкий романтизм?
Несомненно, француза пустят в какую угодно страну, да ведь ты-то французский гражданин, да – русского происхожденья!.. и это «родное» происхождение – пойдет за тобою тенью, будет каиновым клеймом твоей совести.
...А какой музыкой прозвучало в тебе – завещание Калиты Кащеева «не оставляйте Россию, Михаил Иванович, она теперь такая бедная!»
С другой же стороны – «ежели чего» – французы-то, первые будут – того-с «en avant marche!»
Небось не забыл, как изгибался – и невинность соблюсти, и капитал приобрести... во время войны-то!
...Или – «французом» уедешь в другую страну, так ведь опять же – будешь тереться между русских, и тебя с ними, в одну кучу и свалят.
Туда, к отцам-праотцам в лоно, в Славянию... да конечно лучше, чем быть олатиненным, ... но беда в том, что столь прославленная доблестью и преданностью Карпатия, заморским принцам Долларам, известна – не больше чем столица скрипящих кибиток калмыцкого князька, или деревня Центральной Африки, раскинутая на деревьях.
...Но, конечно, соблазн большой, заветный золотой, на всякий пожарный случай, ...эхе, хе-с, благороднейший рыцарь!
А помнишь свое определение – латиняне крепче всех стоят на земле, они ее хозяева, ровнее всех вдыхают ее теплоту, зорче всех видят в ее атмосфере. И когда все потеряют голову и поклонятся Золотому Тельцу, они, своей хладнокровной выдержкой и бойкой сметкой – развеют его. Все кроме них, на земле – прохожие.
Ты, конечно – смеешься над пророчеством пристрастного умницы, что – скоро в России будет лучше чем на Западе.
...Но, седое дитя, рабочий день которого равняется – мечтаниям о кругосветных путешествиях, ...ведь вспоминаешь же ты иногда, открывая кошелек «не поработаешь – не поешь»!
...А, висящий над тобою с отрочества – диагноз «это враг человечества!»... нэ морочь себе холову! ведь знаешь, что когда подступит – сделаешь все, что случится, только бы не умереть немедленно... Так что-ли?
...Вот твоя подоплека, скрыть-то ведь – ничего нельзя! милейший Закорючкин, корчащий из себя ангела!»

24. СПОЛОХ.
Являясь довольно часто, Долголиков вошел – не стукнув пальцем, в стекло мастерской. Случалось, отворив дверь и сказав – bonjour, или здравствуйте! – был встречаем приветливыми, ласковыми, ободряющими голосами; иногда натыкался, на почти сумасшедшую, пламенную ругань; реже, на вдруг хватившую, отупевающую – унылость, когда прекращались заказы.
Сегодня, наш знаменитый кинооператор, оказался свидетелем – заключительной сцены «Ревизора».
«Когда получено?» – Консьержка только что принесла... «Понимаете, Министерство Труда – хочет прислать рабочего-француза, не утверждая «князя» в указанной в его прошении, специальности – гравера по галалиту!» рассказывали взволнованно, Долголикову.
«Что вы об этом думаете?» протянули ему бланк.
– Первый раз натыкаюсь на подобное, во Франции! — мрачно ответил он.
Женское кудахтанье, досада и недовольство самого пострадавшего «князя» Итальянидзе, – растерянность и боязнь друга-хозяина, что сейчас вот, жизнь всего питаемого им рода, по знаменитому сравненью «как пух из перины» вытряхнется на мостовую – повергли Долголикова в оцепенение.
Поехали к адвокату Нахрапову, которому уже удалось однажды чего-то добиться.
Фабрика пошабашила; раскрашивальщицы, выжигалыцицы, гравер, повар-химик.
Хозяйка, лицо которой походило на печеное яблоко – причитала, сквозь прирожденную уравновешенность: сколько говорила Яше, что – надо вести книги, и заявлять о работающих – не-членах семьи, – вот теперь явится инспектор – придется платить штраф.
И, добросовестный оператор, полная фамилия которого: Ждущий Каждую Минуту Самого Худшего – продолжал снимать хаотический фильм, хотя непосредственно затронутые – уже и вернулись успокоенные, – хозяин даже веселый, снова похрабревший: вот у друга-покровителя, благодаря штрафу – иссякнут сбереженья, мастерская закроется – и он в пустоте – некуда будет придти подработать, а в крайнем случае и перехватить. Придется снова – думать о фабрике... дальше – больше.
Много дней волновалось расходившееся море, сухая, безнадежная, колеблющаяся, знойная пустыня, болото, затягивающее Долголикова.

25. СЛУЧАЙ ИЗ КИПУЧЕЙ ЖИЗНИ МИТИНГОВОГО ОРАТОРА.
«Гражданки и граждане!
Я буду говорить об одной опасности!
Существует опасность общественного значенья, граждане!
...Эта опасность – вот она!.. Моя щупленькая персонна!
Мужья, отцы семейств — берегитесь этого созданья!
Он, этот червяк – подкарауливает ваши сокровища, и зная, что это не его, и никогда не будет принадлежать ему, все же делает их, ваших жен и дочерей – своими пленницами, повергает в безнадежность, в уныние – лишает их мужей.
Он – лишает нацию детей, граждане!
Это благодаря ему, наши женщины – идут в монахини, в проститутки, остаются старыми девами!
Это – новый Ляндрю, ...но значительно страшнее настоящего, граждане!
Это – дело его рук: все возрастающие самоубийства и неисчислимое количество покушений, исковерканных жизней!
Вот результат его гнусной работы, граждане!
Вот – примерный гражданин своего отечества, можно сказать, граждане!
...И суд – бессилен!
С точки зрения закона он – ненаказуем!
Все шито-крыто! Тише воды, ниже травы!
Канцелярским, бумажным способом – под него не подкопаешься.
Он – не убивал, не помогал, не советовал. В большинстве случаев – даже не был знаком!
Даже ни раза не говорил с самоубийцами!
...В таком случае – в чем же я его обвиняю, спросите вы?
А, вот я вам сейчас объясню, гражданки и граждане!
Выслушайте меня внимательно/
Есть соблазнители – подобные Ляндрю, о котором я только что упоминал, уважаемое собрание, но ведь он – сущий ягненок, по сравнению с моим, обвиняемым, которого я стараюсь изловить уже столько лет!
...Я, еще раз – возвращаюсь к Ляндрю, граждане!
Не поймите меня плохо!
У того было, так сказать – математически допустимое, ...или, если угодно, ...экономическое, пожалуй – оправдание, – во всяком случае – Ляндрю понимал, что он – тягчайший преступник, знал что делает, и делал – что хотел, он действовал – сознательно, отвечая и довольный своими поступками.
...он по крайней мере – не обманывал себя... и да, да, да?., поймите, станьте на мою точку зрения, граждане!.. его оправданье в том, что он, по крайней мере – делал что хотел!.. А ведь мой-то молодчик – ответственен, за гибнущие вокруг корабли, ...почти не больше чем мы с вами, граждане!
Ляндрю убил двенадцать женщин, ...ну – прибавим еще пять, причины исчезновения которых – не известны... Но, каким образом делал он это, спрошу я вас, гражданки и граждане!
Это всем хорошо известно!
После того как он: ухаживал, жил с ними, – может быть – некоторые любили его, иные, может быть – любили только его, только благодаря ему – узнали любовь!
И потом, ...как это ни чудовищно, ...прошу уважаемое собрание – извинить меня за подвернувшееся, ...так сказать... моральное, ...опять-таки, как это не ужасно – оправдание, так сказать – его поступков, – у него есть... ну, конечно – совершенно недопустимое, с нашей, человеческой, христианской точки зрения... – оправдание... так сказать... как это ни невозможно! Это, видите ли: был его способ существованья!.. Это было его предприятие, торговый дом, служба, – он тратил все свае время на подготовку, так сказать – сделки, ...купли-продажи; для каждой аферы надо было – написать новый роман, новую пьесу, сценарий, – старательно найти, выбрать – злосчастную актрису и так далее... и любовные услады, были для него – не больше чем любезный разговор с клиентом, а завершение – лишение жизни... всего лишь, так сказать – упаковка по назначению, проданного товара... и если бы он не убивал их, говорю я, ...тогда бы, граждане, я первый предложил – дать ему орден почетного легиона!
Истории известны и другие, ...но это же сущие барашки! – распевальщики соловьем: дон Жуан и Казанова, например.
Этим, в один прекрасный день, женские клубы – поставят памятники.
...А ведь мой-то щупленький – господинчик, который один, представляет собою – общественную опасность, он доводит свои жертвы, до самоубийства – вопреки своему страстному желанью... он их всех любит... и каждый раз – хотел бы жениться и оставаться верным до гробовой доски.!.. тогда как ему, чаще всего – не удается даже и познакомиться с ними!
Он смотрит на них исподтишка, плачет от экстаза, ...и будьте уверены – не притворными слезами, ибо, как это не странно, он – сама искренность!, они – его кумиры, немыслимейшие боги; он жаждет, чтобы его любили! Он – жаждет любви!
И, должно быть обладая гипнотической силой – притягивает их, делает их сомнамбулами, погружает в грезы, в расслабляющие волю – мечты!
И, они – любят его! Каждая хочет стать его женой, любовницей, иметь от него детей.
Он так подчиняет их себе – настойчивыми взглядами, требованиями, безмолвными обещаньями, приказывает им с такой силой, что они: разводятся с мужьями, возвращают слово женихам, покидают любовников!
Они отвечают ему мимически, языком влюбленных женщин, которого он, по наивности, по простоте – не знает, не понимает.
Он не думает о предстоящем, не организует, а – убегает от него!
...Так вот, полюбуйтесь на этого музыкального дьявола, граждане!
Подивитесь на этого сумасшедшего с пеленок! На этого творца экстазов. покидающего свои созданья – ровно за минуту до завершенья.
Он бежит от мелочей, с которыми связано – обладание женщиной.
Больше всего он бежит – от нее самой! Чувствует – панический страх, говорить с ней... Говорить со своим божеством.
Он предпочитает – бросить ее в грязи, покинуть отверженную всеми, оставить ее погибать.
«...Есть ли загаженнее – слова, существуют ли театральные жесты – пошлей?
...А свой бред, каким образом передать его? ...О, глупейшая комедия жестикуляций и вздохов!» восклицает он.
И хотя и клянется, почти ежедневно – не начинать больше никогда, я все же думаю, и могу подтвердить, что это кончится – только с последним его вздохом, граждане!.. потому что – он это принес с собой в мир, несет в себе!
...А, прожил он – только еще половину жизни. Он только еще совершенствуется, так сказать, только еще входит во вкус, только еще сатанеет, горчает, ожесточается, и привыкает, матереет!
Его беда, мне кажется – в том, ..что он – даже и не делает ничего, ...во всяком случае – сознательно, намеренно, обдуманно, ...все происходит, творится – помимо его воли; и в ужасном потоке адского, разрушительного пламени, бушующего вокруг него, он – сгорает, мучается – больше всех. Я знаю, как он ищет смерть, с какой радостью – умер бы он! Но избавленье, забвенье – бежит от него, как от Тантала – влага. Я знаю об этом – от него лично, он молит, просит избавить его от нестерпимых, нескончаемых мук. Он сам умоляет меня – заступиться, защитить, прекратить все возрастающее количество его несчастных жертв. Сам вопит об ужасе, нависшем над нашим народом – источник, причина которого, единственно, он же и есть. «Не будь меня!»... горестно восклицает он.
Граждане, взываю к вашему милосердию – совершим благое дело: прекратим муки величайшего грешника!
...Но, самое главное, мои бедные соотечественники: подумайте о себе!
Ставлю вопрос о создании национальной самообороны, против быстрого, неминуемого вымиранья, ибо…мы – невозможная страна, где мужчин – почти уже в два раза – больше женщин, из которых, кроме того, подавляющее большинство – старухи!
Я очень рад, уважаемые граждане, что мне – удалось, наконец, заставить вас – выслушать меня внимательно!
Я рад видеть, все возрастающее, все больше охватывающее вас волненье... Вот произошел отбор: передо мной, или даже вернее – я в плотном, наэлектризованном, стальном, раскаленном докрасна – кольце мужчин.
Возвышайтесь, надвигайтесь, подымайтесь каменной стеной, трубой, превращайтесь в несгораемый шкаф, захлопните злодея!
...Я не скрываю, что вы – лицом к лицу с источником, первопричиной ваших несчастий, бедствий, поражений!
Я не только не скрываю это, как видите, но всеми силами – внушаю вам, молю вас – покончить, раз навсегда, и ведь это же так легко! с этой молниеносной искрой, цветущей на плесени, с этой кнопкой, приводящей в действие – адскую машину.
...Вот, я мог бы указать, ткнуть пальцем в того-то и того-то, чья жизнь разрушена – нашим общим, и моим личным, врагом!
...Итак, гражданки и граждане!
Положим ли мы к его ногам, смиренно – остаток наших женщин?
Сколько еще жертв, сколько семейств, монахинь, проституток, сумасшествий, несчастных браков – благодаря ему?
Вы не потерпите больше этого Соловья-Разбойника, обложившего дорогу нашей – спокойной, нормальной, здоровой жизни, – этого спрута, притаившегося под камнем, выщупывающего, сосущего, грязнящего своими глазами-фонарями, каждую женщину попавшую в поле его зрения!
Нужно сбросить эту ехидну, стряхнуть кошмар, наваждение, – линчевать, раздавить как поганое насекомое, сложить двенадцать раз, этот рахитический скелет, это утонченное чудовище, эту склянку с запахом безнадежности, скуки, гнусности, смерти!
...Граждане, я – к вашим услугам!!
...И, умоляю – держите .меня хорошенько, чтобы я не ушел из ваших рук – в ковш поданной мне напиться – воды!
...За мной граждане!!!
И еще раз, Долголиков – смалодушествовал, выскользнул.

26. КОТОРЫЕ УМЕЮТ.
Долголиков, от скуки – пошел к земляку Петьке. Там всегда кто-нибудь толкался.
На этот раз – незнакомый, элегантный великан, оказавшийся тоже земляком, с известной на губернию фамилией – Просвирников.
Взаимно поудивлялись, что до сих пор – не знакомы.
Одет в новое, черное пальто и хороший костюм. Льняные волосы гладко зачесаны назад. Лицо, какое бывает только у скоротечно-малокровных: рыхло-матовое, перевязано толстой оправой очков, – и больше чем на десять лет – моложе других.
Невмоготу стало ему – ночное шофферство. Всего два года как добрался до Парижа, а уже нестерпимо хочется вон.
Изнурил себя регулярной жизнью, и ночной работой... и очки надел из-за этого.
Вечно одно и то же: посылать деньги – матери, в Россию – помогать каждому встречному.
Вновь знакомые, будучи почти людьми разных поколений – с интересом разговорились.
«...Вокруг света, на парусной лодке что ли отправиться?» уныло сказал Просвирников.
Долголиков, тихо, как неизлечимый больной – произнес несколько слов о Алене Жербо.
«Как же это я не знал?» воскликнул собеседник тоном человека услышавшего о распространенном нововведении в его специальности, «ну так – объехать, на гребной лодке – Средиземное море!»
– Это не достаточно сенсационно, да и с бумагами – хлопот не оберешься. –
«...Нет, непременно выход найду, что-нибудь да придумаю!
Все мои приятели – устраиваются? Когда мы, морские кадеты, сев во Владивостоке, на корабль – проходили мимо Борнео, то – четверо отпросились у начальника корпуса... – им дали: бот, оружие и прочее, и они уплыли на остров.
Потом, мы – добрались до Калькутты. Там – русский консул. Захотел нас посмотреть. Парад. Между гостей – дама... Один кадет – признал в ней сестру. Она, несколько лет назад – вышла замуж за англичанина-миллионера. Конечно, сейчас же списался с корабля... Рваные ботинки – долой!
А-то, один уже здесь, в Париже – ломает голову – что придумать, куда податься?., и узнает, какими-то судьбами, что его дядя, профессор – чуть ли не министр народного просвещения, в Абиссинии. Немедленно написал и уехал... Живет при дворе.
Там – много русских. Негус, рас Тафари – учился в Пажеском корпусе. Говорит по-русски, почти Как мы. Небось знаете, что когда он ехал в Париж – говел Страстную неделю, в Иерусалиме, в православном храме.
...Сиам тоже.
Он скоро будет – житницей Азии, соперницей Аргентины, по скотопромышленности и земледелию. Европейцам дают землю – бесплатно. Масса немцев едет. Я тоже интересовался. Ходил к здешнему сиамскому послу. Он – принц крови и тоже – учился в Пажеском корпусе. Русских очень любит. «С удовольствием» говорит, «только на обзаведение хозяйством – нужно иметь деньги».
...Или вот, мой одноклассник – Шпрынгин. В Бизерте, и по предметам и в строю – был последним, на практические занятия, гребное и парусное плавание – не являлся вовсе, но по поведению – первый. Поджидал – выпускной аттестат.
Намозолив глаза капитану первого ранга, Михееву, и всем кому возможно, в Париже, и ничего не сделав, с ворохами рекомендательных писем – перебрался в Брюссель.
Как и все смертные – не обошлось без фабрики, но больше всего, чтобы кое-как – изучить Дизель.
Но, все время, денно и нощно, может быть, год: раздобыванье все новых писем и связей.
И вот, наконец, при полном параде: осада бельгийского Министерства Колоний.
Письмами, лестью, наглостью – открыл все двери. ...Но, с личным секретарем министра, после переговоров, с криком «у меня иного выхода – нет!» – дошло до рукопашной.
На шум – вышел министр.
Растрепанный чиновник, объяснил, что его заявленье, что ни день, ни час не приемные – не помогло. «Войдите. Вы энергичны. Нам такие нужны!» Шпрынгина – отправили в Конго.
Для экзамена, на борт вооруженного катера – сел сам генерал.
Лавировал – удовлетворительно. Наконец, команда – причалить.
Здесь, его познания – перепутались: нужно ли стать носом против теченья, или можно и не поворачивать?.. и лишь в последнее мгновенье, уже на границе безнадежности – решил повернуть и подошел так чисто, уже креня катер на бок, что генерал бросился поздравлять.
Предложили – пост командира, ...а, он мечтал о месте механика, вооруженного катера! Полицейская служба по реке Конго: контракт на три года, последние шесть месяцев – оплаченный отпуск, в любое место земного шара, с огромным окладом, хотя, на руки выдается незначительная часть – тратить негде... даже женский вопрос, «любовь» – хватай любую.
Хлеб, мясо, фрукты – с хиной!
Первое время – плавал по Конго, потом – перевели вглубь страны.
Двадцать суток на слонах, от последнего парохода.
Административной частью – вполне довольны, предлагают – новый, еще более выгодный – контракт.
К осени – приедет в Париж, в отпуск.
...А его приятель, служивший в Конго же, на золотых приисках – новый контракт не подписал, потому что решил построить там – мыловаренный завод... Всем известно пристрастие африканцев – часами сидеть перед зеркальцем, мылить физиономию, щупать и крутить растительность на губе, приглаживать курчавые волосики...
...Еще одного – судьба забросила в Рио-де-Жанейро.
Когда-то был в политехникуме, умел немного чертить.
Устроился в порту.
...И вот, город решил строить – вторую гавань. Объявили конкурс.
Конечно – захотелось попробовать. Долго не сходились концы с концами. Он пришел в мрачное отчаяние... Но, потом как-то подогнал.
Его проект был одобрен. Порт построили. Теперь, он – главный инженер. Недавно – приезжал в Париж».
Новые знакомые, так пришлись по вкусу друг другу, что рассказчик – пошел провожать Долголикова, пригласив его по дороге – выпить кофе.
Наш главный герой, ободренный размахом и добродушием моряка, преодолев стеснительность – попросил у него взаймы.
Просвирников, к шофферству – не вернулся и через несколько месяцев, уже в свою очередь –
занимая деньги направо и налево – устроился музыкантом, в труппу джигитов, уезжавших в Америку.

27. ДОЛГОЛИКОВ СЛЫШАЛ УХАБЬЕВА
Слухи об Ухабьеве, дошли до Долголикова – давно.
У одного русского критика – собиралась вся музыкальная Россия, попавшая в эмиграцию.
Туда был вхож некий поэт, и на расспросы Долголикова, в числе имен молодых композиторов, назвал – и Ухабьева.
Этим, дело пока и ограничилось.
Лишь через несколько лет, он был, случайно – представлен критику.
Но, слишком давно –- мечтая о знакомстве, наш герой, пожимая руку – сделал излишне-сахарную улыбку, и не встретив «нужного отклика», при новой встрече – не раскланялся.
Время шло, и только через полтора десятка лет, во французских газетах – появилось объявление: первый показ публике – нового музыкального инструмента Ухабьева – «Поющая Чаша».
Уже раза два, слышал Долголиков – аппарат Теремина, с симфоническим оркестром «вагнеровского состава», где солисты – бросали извиняющийся взгляд, в публику, и матерински-снисходительный, на инструмент, когда он — или с несколькосекундным опозданием – достигал необходимой полноты звука, или стихал – дольшем чем нужно, глуша и уродуя, уже пошедшую дальше – мелодию.
И хотя разлада, благодаря усовершенствованиям Ухабьева, и предназначенным для инструмента произведениям – больше и не было, все же непривычно, а потому и страшно было – могущество диапазона «Поющей Чаши», казавшегося непосредственным эхо – самого космоса, мирового хаоса.
Естественный тон аппарата: вой ночной бури, шторм океана, гроза или пушечная стрельба... однако, легко переходящий в завыванье шакала и мяуканье рыси, или – становящийся звуком виолончели, контрабаса, скрипки, флейты, – человеческим голосом.
Теперь, композиторы смогут, с граммофонной точностью, передавать: тревогу сирен, вакханалию морского, сухопутного, воздушного или подводного – сраженья, – кавардак звуков всех машин передвиженья: работу фабрики, жизнь экзотического леса, извержение вулкана, торжество сатаны, сладости магометанского рая, музыку сфер, состояние Нирваны.
Путь всей музыки – нисхожденье с заоблачных высот на землю, от духовных, мировых тем, к – реалистическим, будничным, к «писанью вида местности – с натуры».
Открыватели новых путей, после первой мировой войны – сочиняли сюиты и этюды, для небольших оркестров, на тему: работы сельско-хозяйственных машин, хода автомобиля, лёта аэроплана.
Соотечественник же нашего Долголикова отличался от них тем, что – был мистиком, верующим христианином.
Ухабьев, наконец – ввел в берега, Скрябина.
Со временем, он будет признан – одним из характерных русских композиторов, несмотря на полное отсутствие сусальности.
У Чайковского и Даргомыжского, как почти и у всех остальных – есть умилительная красивость, – Ухабьева же она отсутствует.
Долголиков понимал, что подобное творчество есть – следствие глубоких нравственных и религиозных потрясений, подходивших вплотную к состоянию – приговоренного к расстрелу, пытаемого в чека, или – доведенного до людоедства, человека.
Под музыку Ухабьева, Долголиков был – перенес в Москву.
К этому апокалиптическому настроению, слушатели – подводились постепенно: от шаконны Баха-Бузони, через Литургические поэмы, при исполнении которых, Долголиков видел с закрытыми глазами – мир картин Врубеля и русско-византийской живописи, их ассирийских ангелов, со «слушающими», сумасшедшими от страданья – глазами.
С момента исполнения вещей для рояля и «Поющей Чаши», дело для Долголикова – решительно изменилось, благодаря хаосу вызванному на поверхность – музыкальным аппаратом.
При исполнении же «Толкования Страшного Суда», по замыслу целой оратории, тема которой взята из самых мистических глубин, как-то: Победа Добра над Злом, Примирение Иуды с Иисусом, Долголиков чувствовал себя перед Крестными Муками, Грюнвальда.
Грохотали черные небеса, низвергался кровавый ливень, нестерпимые светы – сжигали Распятого, – хрипло задыхалось – сотрясаясь пронзительно-исступленно, свистя и визжа в предельной истерии – терзаемое, человеческое Иисусово тело, и хора Его излюбленных – переплетаясь с колдовским, раздумчивым шипеньем, декламацией и шопотом – Иуды.
Определение – Музыка, здесь уже оказывалось – не исчерпывающим.
Слабым зачатком этого «Толкования» могла быть – бетховенская Обедня в рэ, где в последней части – Бенедиктус, соло скрипки – похоже на свист.
...Продлись это действо дольше, наш герой, чего доброго – не выдержал бы.

28. ОСВЕЖЕНИЕ ПАМЯТИ.
Музыкальный сезон – подходил к концу и Долголиков – еще чаще бывал на концертах.
Вот и сейчас – он вышел из театра, по обыкновению, отправившись домой – пешком.
День уже так давно повернул на прибыль, что до вечера – еще далеко.
Тепло и по-весеннему – прозрачно.
Он шел по улице, которая – кончалась у остатков городского вала.
И, ему захотелось – побродить по траве пустыря, полюбоваться молодой листвой пригородных палисадников.
Но, в одном из последних домов – жил Свенсон... и, Долголиков – вышел из подъемной машины, на четвертом этаже.
Ему, конечно – были рады.
Сидело – несколько друзей.
Он объявил, что – пришел пешком с концерта.
Всякий, и особенно – Буирон, высказал несколько мыслей о музыке.
Хозяин же поиздевался над всеми и заявил, что предпочитает – негритянскую, ритмика которой вполне современна, и в ней много свежести и непосредственности.
С ним согласились, и прерванный разговор – возобновился.
Но, вдруг что-то отвлекло внимание Долголикова.
Через мгновенье он уловил – шум с улицы, потом – приближающийся грохот, вылившийся в – согласный топот ног.
Решив, что идут солдаты – все успокоились.
Однако, за короткой фразой, выкрикнутой одиночным голосом, топавшие, хотя и не громко, но отчетливо, лишь еле растянув последний слог, пропели в ответ: «иль э монтэ, о сиелё».
Долголиков – бросился к окну и перед ним, так же быстро как французская пехота – промелькнуло несколько десятков чернокожих, еще один-два раза подхвативших: «он вознесся на небо».
Дом, в котором находился Долголиков, был выстроен в виде – буквы Е, концы которого – касались тротуара, благодаря чему, Долголиков – не мог видеть голову шествия, но он понял, что это были – похороны идолопоклонника.
Что ритуальный выкрик производил колдун, а все остальные, его единоверцы, коротким ответом, выявляли – свою нетленную веру в жизнь вечную.
Не подлежало сомненью, что всем им, обряженным в купленные на Блошином рынке, темные костюмы, и грубые ботники, которые они едва успевали переставлять в такт, по мостовой – вскорости предстояло проследовать также, по этой улице – на кладбище, сгорев от туберкулеза.
Долголиков хотел примкнуть к шествию, но – задержался, объясняя фразу, которую остальные – не разобрали, но – раздумал, так как оно уже успело уйти далеко.

29. НАСТУПЛЕНИЕ СРОКА.
«Опечаленные... минуту вниманья и, я надеюсь, что мне удастся – рассеять ваше горе, успокоить вас! Вы отлично знаете, зачем пришли сюда. Точно две недели назада – исчез, всеми столь любимый, почитаемый больше чем популярнейший боксер, или тореадор, или танцовщица, одним словом – в сто, в тысячу раз более гениальный, чем самые излюбленные кумиры: наш Человек-Птица.
И ровно неделю назад, несколько лиц было приглашено – высказать свое мнение, а население – оповещено, что – буде Птица не вернется... и мы, опрошенные сказали, что – нет: мы повторим наше показание – перед всей страной. ...мы здесь все налицо – начиная с ученых и кончая анархистами-толстовцами.
И действительно, случай исключительного значения, граждане!..
Но, как вы сейчас увидите, здесь место – радости, а не печали!
...К сожалению, из нескольких человек, единственных, с которыми его общение с миром, последнее время и – ограничилось, самым искусным оратором оказался – я... пользуюсь случаем – извиниться за топорность моих разглагольствований! поэтому, я не начну с конца, не ошеломлю вас – неожиданностью радостного заключенья наших показаний... смею вас уверить, что конец вы узнаете – только в самом конце, моей речи!
...Вы видите, дорогие сограждане как я настроен!
Итак, я начну свой доклад – исподволь, восстанавливая происшествия, обобщая их и разбирая.
Рождение... вернее, конечно, будет сказать – появление Человека-Птицы... Несомненно – оно у всех на памяти!
Всего несколько лет назад, один прекрасный день, мы, одновременно – подняли головы, привлеченные барабанным боем, падавшим с неба... и он, наш будущий герой – опустился, планируя – на этой самой площади!
Откуда взялась птица и почему села именно у нас – никому не известно.
При осмотре, аппарат всех удивил – своей несложностью: он был сделан из оказавшегося под рукой материала... ведь вы помните, что он приводился в движенье – руками?.. и в то же время – художественным совершенством твоей отделки; причем – Дерево, веревки а также и пища, были несомненно – экзотического происхожденья.
С очевидностью известно лишь то, что он принадлежал к человеческой породе: длинно-челюстных, покато-лобых, высоко-черепных.
Однако, мы имеем право считать его – сыном нашей страны!
Потому что, каким-то образом, после нескольких дней колебаний и замешательства, какой-то полусознательности, он вдруг – начал, как бы пройдя путь внутреннего очищенья – говорить так же свободно, так же почувствовал, начал переживать, стал в уровень нашего обихода, как и мы, родившиеся здесь, ...но – обучавшиеся, знакомившиеся с окружающим – несравнимо медленнее.
...Здесь, конечно – нужно оговориться, потому что, человеком повседневности, ему просто – быть не было дано!
Всем была известна его. например – несогласованность с нами, в области употребления пищи: кулинарная библиотека Воздушного Танцора, была – немногим разнообразнее бабочкиной. Он, всегда говорил, что питанье, это – глупая и оскорбительная необходимость.
...К сожалению, первое время, у него бывали необъяснимые и прямо-таки – отталкивающие срывы, ...говоря, конечно – относительно, то есть, имея в виду его непостижимо-высокий, олимпийски-грустно-трагический – уровень жизни.
Его жизнь была как-то – пришибленно-дика, и перепутана с непростительным высокомерьем, но все это было полностью подчинено – устремленности в область тайны смерти, ...иначе говоря – он был религиозен!
Это был человек – исключительной цельности.
Мне кажется, что его назначение было: проникнуть в жизнь бестелесную, очутиться по ту сторону, вечно отступающего горизонта, ...этой фата-морганы, этого no man's land'a, за которым находится царство – безвещественной, вечной жизни.
...Не смейтесь надо мной, сограждане!.. Так как победителем оказывается тот, кто смеется – последним!
Я, конечно, знаю, что это – общая участь, ...но, большинство из нас – ограничивается заявленьем, что обо всем этом они – ничего не знают, . .или и того хуже – ссылаются на материалистическую философию, что во время перехода – ни мышление, ни память – больше не действуют.
Тогда как я, именно и хочу сказать, что предназначение нашего Национального Героя, как раз и заключалось в – потребности добиться возможности переселяться туда – по своему личному желанью, ...то есть совершенно сознательно, в любое мгновенье, когда захочется – оставаясь в здравом уме и твердой пам...!
...Виноват, дорогие граждане! я отдаю себе отчет, что – немного увлекся. Поэтому – останавливаюсь на полуслове, чтобы сдержать общенье – не забегать вперед!
Итак, это был символ, ...нет больше – носитель, воплощенье всей совокупности природы.
Он – стрела, пронзившая все три стадии существованья: прошедшее, настоящее и будущее – ...на протяженьи одной человеческой жизни. И, по-моему, чтобы уметь быть в состоянии так живо, непосредственно соединить все три звена цепи – одной стрелой пронзить три сердца – нужно какое-то непрерывное, неприостанавливающееся шествие, следование, лёт – из первой стадии – во вторую, из второй – в третью... Хотя в нем и должны были быть какие-то прорывы, пробелы, встряски, землетрясенья.
Он, по-моему, должен был быть – самым, генеалогически – свежим, молодым человеческим существом.
Ему была сделана прививка, откуда-то со стороны, из вне-человека, пра-человека... от обезьяны!
В Птице поражала эта слиянность с природой, растворенность в ней, отзывчивость на ее малейшие колебанья, позывы, цельность, согласованность с ней.
Да, дорогие сограждане, я беру смелость – предполагать... а это уже – почти утвержденье!, что Человек-Птица был сыном какого-нибудь – Тарзана от Обьзян!
Мы знаем историю новорожденного лорда, воспитанного обезьянами и, возмужав, ставшего их царем, а потом – доросшего до человека, и вернувшегося к людям.
Вот пример, превращенье, ...ну, скажем – дерева, букашки, обезьяны – в лорда! Венец, завершение какого-нибудь, несколькосотлетнего, пуританского, религиозно-устремленного рода.
Путешествовать, видеть, узнавать мудрость других, жить в новых условиях... до некоторой степени – рождаться снова, не умирая.
Представьте себе подсознательное отчаяние носителя всего этого накопленья – низверженного вдруг – до степени скота, обезьяны!
...Даже много больше, ...ай! духовный капитал человечества – в смертельной опасности! Потому что Человек-Птица уже – второе поколение, выросшее в лесу, ...и его мать: обезьяна!
...Да, но почему на нем не было – ни одного волоска, кроме головы?... и черты его лица достигли предельной тонкости и изощренности, фантастичности, спросите вы меня? На каком это основании я произвожу его от обезьяны, когда он, больше всего – сверхчеловек?
...Ну, так я вам отвечу не запинаясь: вера в чудеса, логические выводы, выкладки, антропологические неопровержимые данные, подтвержденные несколькими событиями, о которых я вам сейчас, граждане и объявлю!
По его появлении, с ним случались, уже упомянутые мной срывы.
Например – женщинам удавалось соблазнить его, и кажется, его порывы были – нечеловеческого темперамента.
Пьяный любовью, он – пил вино и ел мясо... вспомните библейскую историю о Самсоне, что при его обычно текущей жизни, являлось – глубочайшим падением.
Но, сейчас я сообщу случай, который, многим – откроет глаза.
Это относится ко времени, когда он был объявлен – Воздушной Балериной, воздушным жонглером, эквилибристом, когда он, еще на своем, приводимом в Движение руками – аэроплане, сумел с места... так как он совершенствовался – непрерывно, вертикально – уйти, впиться в небо, и завиваться скрученной лентой... а, ощущение ангельской, боттичеллиевской ленты, достигалось еще и тем, что он – окрашивал, никому не известным способом, пройденный в небе, путь.
Также и стоять в воздухе – неподвижно и спокойно, как в кровати.
А, в скором времени, и описывать в небе, держась за веревку – вертикальные или горизонтальные круги, вокруг аэроплана.
Здесь он уже вступил в – область необъяснимого!
Он стал — воздушным певцом радости, завоеванья – жаворонком!
Тогда, по-моему, он был в периоде – нашей, земной, человеческой жизни.
Вот этой – теперешней – настоящего времени. Для которой, мы – родились и умрем!
...Тут-то, граждане, и случилось это прискорбное происшествие!
Накувыркавшись, наплясавшись в небе – то раздирая его – зубьями пилы, то подымаясь и опускаясь по ступеням, покрашенной им – орфически, небесной лестницы, – или как гигантская ракета, распуская в небе – райское дерево, ...как две капли воды, похожее на – произведение кондитера, где каждая ветка, каждый листик – его кувырки; или заковывая необъятность в цепь чередующихся вертикальных и горизонтальных звеньев; или делая вселенную – кудрявой, как голову негра; расписывая небо – букетами роз... словом, проделывая все то чем он – покорил нас, как великий спортсмен-декоратор, эквилибрист-пиротехник, – только что он ступил на землю – радостный, веселый, как некто... уточнять излишне, приведенный им в неудержимый восторг, дав полный ход автомобилю, с криком – бросился ему навстречу – перекалечив несколько человек, и ранив его соблазнительницу.
Человек-Птица – превратился в тигра, и заревев – бросился на него, душа руками и разрывая зубами, и... поглощая тело несчастного.
Но, тотчас опамятовавшись, он, после нескольких секунд раздумья, хотел лишить себя жизни. Его – уговорили, успокоили, и о, как он начал – каяться, просить у изъеденного, прощенье!
Мы знаем, как поступают у нас с людьми, нанесшими, без намерения – увечье или причинившими смерть: их отпускают – терзаться сознаньем совершенного ими поступка.
Потому-то, изъеденный и не думал – разглашать людоедство Птицы, а принял его, как – знак милости Природы, как – искупление своего несдержанного порыва.
Для нашего Национального Героя, это был момент – перекрещенья всех путей существующего: прошедшее дочеловеческое, преисторическое – достигло зрелости, высочайшего напряжения, и окрасившись кровью – разрядилось и померкло, изжило себя; ...но, в то же время – стремительно увлекло за собой и – настоящее, историческое – телесное существованье.
Таким образом, можно с уверенностью сказать, что с этого мгновенья, он родился для – третьей стадии жизни, перешел в четвертое измерение, ...вернее – вошел в корридор – соединяющий третье с четвертым измерением, для будущей, существующей по ту сторону горизонта, может быть – вечной, блаженной жизни.
Начиная с этого времени, он быстро, ...как бы – полетел к совершенству, становясь все абстрактнее, цельней, прозрачней, ровней, и да! – достиг полной, сиятельской высоты, внемирности!
Наш чудесный гость, наш Икар... которому суждено было, наконец – довести дело греческого дерзателя – до конца – решительно переменился.
...С этих-то пор, он и ограничил свое общенье с внешним миром – несколькими лицами: выдающимися учеными, мистиками, медиками.
И вот он, благодаря нам... а мы, благодаря ему – убедились в возможности того, чего он достиг теперь, ...мог достигнуть – логически должен был этим кончить!
Он, уже давно подымался в воздух – только по привычке, потому что, гам ему было спокойней – мыслить, фантазировать, созерцать.
...Хотя, конечно, в то же время, он – непрерывно совершенствовался и в летаньи, в пареньи, в упрощении машин, в сведении их, по возможности – к нолю, и последний аппарат – пластинка из гибкого, легкого материала, в форме буквы Т, по величине – едва превышающая человеческий рост, уже служила ему – только для подъема, – летать, держаться неподвижно в воздухе и опускаться – он научился без какого бы то ни было – прибора.
...Вот происхожденье змеев, которых находили – на полях и на крышах.
Еще бы не удивительно было – наблюдать его – гуляющим в небе... как допустим – Бетховена, по деревенской дороге!
...Или, вдруг – как дух, он вступал в окно, с неба – садясь на свободное место!
«Все не то!.. Мне нужно – освободиться от весомости!., уметь исчезать – телесно, растворяться в воздухе, – я учусь – переставать дышать, ...то есть – останавливать кровеобращенье... значит – переставать существовать, ...словом, необходимо – научиться умирать – во всякий момент, и на любой срок, с возможностью – прерывать или продолжать смерть!
...Но, умирать – не лишая себя жизни!
...Единственно – по своему желанью, помимо естества, оставляя в себе – свечечку, точку жизни, руководящего сознанья – непогашенной, способной возжечь жизнь!» делился он с нами своими помыслами.
С нашей, общей помощью, он делал над собой – непрерывные опыты и подготовительные, частичные операции. Химия и вера гомеота, секреты египтолога и теософа, соединялись с интегральными вычислениями инженера-конструктора, опытами физика, и вмешательством хирурга, – создавались – смеси, вливанья, производились вивисекции, трепанации.
...И мы, пораженные: видели, слышали например, Фразу – начатую им зримым, а законченную., как бы – воздухом, пустотой!
Первое время, он – бросал от себя тень, через него – нельзя было видеть, руки натыкались на плотный воздух его тела. Но, по мере накопленья опыта, он становился все менее вещественным, тень исчезла, ...вероятно, сквозь него – можно стало проходить. В этом состоянии, он уже не мог – ни говорить, ни почти – соображать, в нем сохранялось лишь – сознание цели и пути к возвращенью.
Способность умирать – по собственному желанью и возвращаться в жизнь, он... а значит и мы с ним! – достиг совсем недавно.
После этого, ему только оставалось – научиться летать, находясь в данном положении.
...И, очевидно достигнув этого, столь чаемого состоянья – он немедленно и умчался.
Так что, если наш любимец и не вернется... потому что, достигнув третьей жизни, он может быть подвергся – непредвиденным изменениям, и забыл от радости, о нас... пусть даже и так!.., то, все же несомненно, что он – там!
...И, знаете ли, уже есть желающие, правда еще не очень удачливые – отправиться вслед за ним!
...Итак, мы научились, по меньшей мере – исчезать, не прибегая к самоубийству!!
...С чем вам, дорогие сограждане, в неописуемом восторге – мы и поздразляем!!»
— Ура! Урра!!... Уурррааа!!!... Уууурррраааа!!!!

Фотографии разных лет с практикумов и семинаров