Василий Яновский. " Акварель"

Василий Яновский (1906-1989) – писатель-монпарнасец, участник сложной и напряженной литературной и религиозно-философской жизни русского Парижа тридцатых годов – «времени щедрой полифонической оркестровки, а не однопартийной формулировки идей, еще обладавшего способностью трансформировать религиозно-философский и метафизический взлет начала века.   Чудо этого десятилетия, как и любое чудо, было результатом сочетания благодати и трудов. Его выпестовали на собраниях “Зеленой лампы” у Мережковских – парижской реплики на “башню” Вячеслава Иванова и собрания “аргонавтов”, где о каждом новичке неутомимая Зинаида Гиппиус спрашивала: “А он интересуется интересным?”, имея в виду способность данного человека заглядывать за поверхность явления... (из очерка В. Андреевой о писателе и его времени).
Посетителям нашего сайта, вероятно, знакома замечательная миниатюра В. Яновского «Дарданеллы». Предлагаем прочесть еще один рассказ автора, раскрывающий, выражаясь словами из предисловия В. Андреевой к книге Яновского,  важнейшую для него тему памяти - “бесконечной тяжбы” со временем.

***


АКВАРЕЛЬ

Но больше всего нас привлекали аукционы. Есть такие заведения в элегантном деловом районе Нью-Йорка, где бойко и беззаботно разбазаривают всякого рода уники и художества – от буфета «Луи Каторз» до полотна позднего Утрилло... Норковые шубки, будуары ампир, первое издание Шекспира, модное столовое серебро и албанские кремневые ружья XVII века.
Если регулярно посещать такие места, то понемногу учишься разбираться в этом мнимом хламе, а что еще интереснее, начинаешь распознавать и любить завсегдатаев, принимающих участие в торгах с чувством зарвавшихся игроков.
Один мудрый перекупщик, дока в сфере древностей, нам растолковал поразительную и в основе верную мысль…. Весь так называемый антиквариат является, некоторым образом, золотым фондом человечества, который не меняется, не убывает, не пропадает окончательно и, раньше или позже, обязательно снова появляется в лавках древностей. Подчищенное, склеенное и замазанное старье постоянно возрождается и находит себе других покупателей, поклонников, хозяев и рабов Антиквариат вечен, неистощим и в целом переживает не только эпоху или поколение, но даже империи, эры, культуры Безумцы иногда жгут, портят, ломают прекрасные дорогие вещи, но уничтожить их целиком, без всякого следя, так же трудно, как и создать – из ничего! Тогда сбегаются реставраторы, специалисты, техники.,, и круг опять Смыкается. Все такого рода ценности периодически, два, три раза в столетие, пускаются с торгов – меняют свой адрес! Процесс этот носит характер почти универсальный: Китай, Индия, Константинополь, Париж – таинственные течения, подводные реки несут ветхие сокровища с одного материка на другой. Единственно народы СССР исключили себя из мирового оборота. Там, говорят, примитивами и античной посудой пользуются в обиходе, по неведению или за не имением предметов ширпотреба; а что захвачено государством, выставлено в музеях; по выходным дням рабоче-крестьянская молодежь, тяжело ступая по паркету, дивится на собранные экспонаты и доверчиво читает нехитрые надписи о происхождении собственности, власти, культа и семьи.
Итак, мы привыкли ходить на эти аукционы: хотя бы по субботам, от часу до пяти. Сидишь, смотришь, слушаешь в зале, мрачном и летом, сыром. Стулья, расположенные сперва в образцовом порядке, постепенно сдвигаются; дым, гомон, пыль, как в игорном притоне или на собрании политических эмигрантов, жаждущих объединений. Высоко над головою, под самым стеклянным уголком, висят выцветшие гобелены, облупленные Самофракийские Победы и азиатские драконы – забракованные на предыдущих торгах: арендаторы (тоже смертные, со своими необъяснимыми симпатиями) решили: лучше все это добро оставить себе как маскоты или украшения, чем спускать за бесценок.
В запредельных сумерках с клубами противозаконного табачного дыма вдруг ярко блеснет умный, страстный взгляд любительницы фарфора или благородный хищный профиль филателиста. На трибуне, между двумя неясными свидетелями, ведущими учет, восседает Хозяин, добрый, охрипший, жуликоватый тучный дядя с ласковыми, темно поблескивающими глазами и расхваливает повар, смешно произнося такие слова, как барельеф, Делакруа, икона. Неожиданно он закрывает глаза и начинает раскачиваться, точно факир в трансе,., вот он уже заунывно поет, быть может, славя Аллаха.
– Through and down, going, going, going… gone!
И стучит молоточком (или карандашом): свершилось! Еще один необратимый процесс. Сосуд скудельный, ветхий фолиант, мутное полотно опять перешли в другие исторические руки, стали на новый путь.
– Мимо и прочь, идет, идет, идет… ушло! – И удар молоточка (или карандаша).
Помощники, служащие протягивают руки со всех концов амфитеатра в сторону той грешной души, которая победила в тяжбе (а та чувствует себя подсудимой и прокурором одновременно).
Публика здесь обычно собирается пожилая, не раз побитая дождем, градом, морозом; люди, скорее, со средствами, но пестрых биографий и племен. Их всех объединяет некая беспокойная самоуверенность, замысловатая расчетливость. Джентльмены тщательно выбриты, дамы насурмлены, но все они не могут скрыть то фальшивое, лишнее, болезненное (в губах, глазах,  улыбках, в своем прошлом, одним словом), что прет наружу без зазора. Хочется верить, что этот амфитеатр имеет где-то еще боковую дверь или потайную лестницу, через которую всем удастся проскользнуть назад в обитель незаслуженного счастья.
Сравнительно часто появлялись зеркала: самостоятельно или в комбинации с другой мебелью. Их ставили на подмостки, прислонив к стене или к подобию пюпитра; и тогда мы все, сидя чинно, как в автобусе, отражались на таинственной поверхности ряд за рядом, с неуместным выражением лица, застигнутые врасплох (тускло и отчетливо одновременно), – загадочная, случайно уцелевшая сцена из сгоревшего фильма. Этот симметричный образ выглядел совершенно нереальным и вымышленным: а вместе с тем мы действительно обретались тут же против мертвого стекла. Картина представлялась нам фантастической только потому что все кругом отражались целиком на один манер: по одному и тому же принципу – а это ложь! Люди отличаются друг от друга не только по существу, но и благодаря тому, что все они преломляются и воспринимаются обязательно с различной глубиною, любовью, точностью и яркостью. А здесь зеркало нас всех равно механически отбрасывало на экран, пригвожденных на века, изолированных, мертво улыбающихся, ряд за .рядом – словно тени в легендарном поезде несутся в ночь и в пропасть. И это выглядело неправдой, даже бессмыслицей, как в любом искусстве, претендующем на реализм.
Но вот уже Хозяин, несколько раз сообщив про особые качества трюмо («смешно так дешево оценивать, it’s ridiculous»), вдруг начинает хмуриться, раскачиваться на манер дервиша, пока мы с отвращением и жалостью изучаем механические подобия нас, прислонившихся к стенке и неудержимо стремящихся в бездну – Through and down, going, going, going... gone! – возвещает дервиш. Увы, опять свершилось. Тяжелые негры, радостно напрягая бицепсы, подхватывают и уносят вверх ногами кусок дымного амфитеатра с пригвожденными бледными привидениями в первом ряду.
Вообще говоря, народ на этих торгах делился на две неравные части.
Одни – случайно попали сюда, зашли мимоходом поглазеть или наивно собравшись за бесценок приобрести недостающий шкаф, буфет, стол; вторую же половину составляли профессионалы. Эти сбивались я разные классы, семьи, сословия. Были хозяева антикварных магазинов, посредники, декораторы, постоянно украшающие собственные квартиры; затем коллекционеры, любители, энтузиасты, дилетанты и просто артисты, готовые перепродать купленное с некоторым барышом. Все это специалисты... даже трясущийся, подобный ошпаренному кипятком крабу, старик во фраке, с кривым моноклем, следящий за аукционом по каталогу, но самолично подвизающийся (так в Монте-Карло вокруг рулетки сидят надорвавшиеся уже ветераны и часами только отмечают выходящие номера).
Семью профессионалов, многочисленную и разношерстную, объединила одна черта: дар поразительно верной оценки предметов трехмерного мира. Экспонаты попадались редкие, порою совсем неожиданные. И все ж таки завсегдатаи (или лучшая часть их) определяли с магической точностью, где пролегает, естественная граница стоимости материи: они словно руководствовались эзотерическим, только им свойственным органом чувств... Если же увлекшийся любитель делал еще несколько неожиданных ставок, то серьезные дельцы это сразу замечали и усмешкой или небрежным пожатием плеч выражали свое порицание.
А вещи предлагались воистину диковинные. Нелегко, конечно, оценить комод времен Вильгельма Завоевателя или сундук Марии Терезы. Но сколько стоит шкура жирафа, вытертая у края? Или кандалы с упраздненной французской каторги на Гвиане?
Мы, бывало, только вздыхали, обмениваясь беспомощной улыбкою, а шалуны кругом пощелкивали пальцами и бойко надбавляли, пока не достигали заметного только им порога: тогда сразу все тормозили и один, слегка высунувшись вперед, захватывал приз... (Если, разумеется, не вмешивался дилетант или новичок, который все путал и затемнял, как, впрочем, и в других областях – в религии, в науке, в искусстве, если туда вторгаются фанатики, без соответствующей подготовки.) Таким талантом материальной оценки предметов, даже, пожалуй, преувеличенным, отличалась одна русская чета, присутствовавшая часто на этих торгах.
Женщину мы прозвали Фиолетовой Лирою соответствующе раскрашенная, она со стороны спины походила на этот музыкальный инструмент. Даже издалека, в переполненном зале, ее сразу заметишь и услышишь. Супруг немного хромал; высокий, полный, элегантный, он быстро, опираясь на палку с дорогим набалдашником, пробирался меж рядами уже занятых стульев, с той ловкостью, которая свойственна некоторым инвалидам, толстякам, монстрам (так умалишенные или идиоты часто изумляют нас глубиною какого-нибудь замечания, его скрытым смыслом). Было не трудно догадаться, что они богаты, скупы и надоели друг другу. Когда муж один перебегал со своего места на освободившийся спереди стул – дескать, ближе к эстраде, – он на минут пять преображался, даже молодел: как поглядывал на соседних дам тогда! Но избавление продолжалось недолга вот уже Лира тоже очутилась рядом и хлопает его пурпурной перчаткою: «Я здесь, Мишель!» И эта чета, прожившая, по-видимому, уже три четверти века отпущенного им времени и все еще не доверявшая друг другу, – вот эта пара твердо знала стоимость всего трехгранного континуума, Чем они руководствовались, не совеем ясно, но самый факт не подлежит сомнению. Словно некий внутренний голос, демон Сократа, Утешитель позднейших заветов, наставлял их, сообщал, где проходит граница между реальным и фантазией. Нам только оставалось вздыхать, бессильно качать головою, пребывая в потемках там, где они видели свет определенного маяка. А когда зарвавшийся покупатель перепрыгивал только через одну ступеньку на иерархической лестнице земных ценностей, муж сразу соболезнующе морщился, а Фиолетовая Лира пускала свою ядовитую трель.
– Ну не дурак ли он, Мишель?» – выводила она довольно громким шепотом, почему-то уверенная, что ее не поймут по-русски. А ведь эти тусклые заведения, где собираются пожилые, измятые под всеми звездами люди, изобиловали левшами разного толка, меньшинствами, сектантами, владеющими, подобно апостолам, дюжиной языков.
Мишель отмахивался от ее шепота довольно искусно: рядом могло показаться, что он всецело согласен – («Дурак да и только»), – а нам, сзади, представлялось:
– Ах, отвяжись ты от меня! – говорит он в сердцах.
Фиолетовая Лира интересовалась кружевами, нотами, вазами, а иногда и мебелью, но помельче и почище: грязь, пыль, моль она не выносила, о чем легко было догадаться по ее характерным жестам. Он же увлекался книгами, карикатурами, особенно медицинскими: средневековый дантист дергает зуб, а снизу забавная надпись.
Как и полагается в таких случаях, чета сильно мешала друг другу в торге (или, наоборот, помогала), так что покупали они редко, даже, пожалуй, совсем не покупали, за исключением редких дней, когда по причине жары, грозы или атомных маневров некому было с ними соперничать. Можно положительно утверждать, что мир реальных объектов определялся четою скорее консервативно, с чрезмерною даже сдержанностью и осмотрительностью.
Вот на подмостках громоздкое кресло или пузатый буфет; чета обменивается взглядом или замечанием, иногда только цифрою... И действительно, вещь почти всегда шла именно по этой цене! (Нам, потерянным в мире загадочных творений, такое ясновидение казалось равносильным чуду или фокусу.) Если же зарвавшийся дилетант переплачивал, то Фиолетовая Лира сразу начинала ерзать на стуле и пускала знаменитую трель:
– Ну не дурак ли он, Мишель! Ей-богу, я ничего не понимаю.
По-видимому в своей оценке действительности чета (и в первую очередь дама) руководствовалась единственно собственным рассудком и опытом… То, что Лира понимала, то хорошо и достойно подражания, а чего она не может постичь – то дурно, глупо и подлежит упразднению. Разум, разум являлся их критерием! При помощи последнего, куцего и привередливого, они, как ни странно, довольно точно (судя по репликам остальных завсегдатаев) определяли в долларах стоимость вселенной.
Чем муж занимался в частной жизни, нам не было открыто, но, судя по норковой шубке жены и нитке крупного жемчуга, судя по лимузину и шоферу, разум им помог устроиться вообще (хотя нам почему-то в утешение хотелось думать, что богатство досталось этой бездетной паре по наследству).
Чета, может быть, несколько выделялась своею решительностью, но остальные, рядом, отнюдь не унывали, действуя только мягче, гармоничнее, но проявляя те же изумительные способности. В разгаре эпической борьбы, когда надо было с головокружительной быстротою соображать и стрелять, набавлять почти на лету, мы сидели совершенно потерянные, точно лишенные рудиментарного органа, обеспечивающего удачную охоту на красного зверя Но зато когда после более или менее драматической схватки раздавался наконец надменный, грустный и насмешливый возглас Хозяина, ведущего торг. «Through and down, going, going, going, gone!» – то перед нами открывалась вдруг завеса таинственной необратимости, и очам представлялось грозное видение совсем иного плана. И от восторга и ужаса нас прохватывала библейская дрожь. Но, увы, специалисты именно этого яркого образа совсем не замечали, обмениваясь только шутливыми деловыми фразами, искусно создавая впечатление, что весь вопрос теперь именно в шкафе, ковре, люстре, и только!
Тучный дядя, Хозяин аукциона, был не один: его сменяли раза два-три помощники, давая время отдохнуть и подлечить горло. Попадались среди этих людей сухие, усатые, сгорбленные, хилые, полнокровные, но что-то общее было у всех! Некая неопределенность или двойственность: смешение противоположных черт. Шутки и серьезного! Неприличного анекдота и Страшного суда.
Главный наш, Хозяин, выглядел гладким холостяком с легкой одышкою и буро-красными мясистыми щеками; руки его, маленькие, пухлые, жили автономной жизнью: грозно сжимались и кулаки при самых вкрадчивых, нежных воркованиях и, наоборот, парализовано раскрывались при гневных, ожесточенных выкриках А глаза сверкали желтоватым далеким демоническим светом, холодно и удивленно обозревая всех, словно школьников. Останавливаясь взглядом то на одном, то на другом предполагаемом покупателе, он повелительно протягивал свой карандаш и, склонившись в его сторону, застывал в каталептическом покое. (Чудилось: игра здесь только видимость, шутка, на самом деле за всем этим стоит еще другая реальность; со своими самодовлеющими законами.)
– Through and down, going, going, going, – выводил уже Хозяин завороженным, печальным, решительным, гортанным напевом, и мурашки пробегали по спине, запечатлевая все сделанное ею и упущенное: выдержала ли испытание? Ибо условия здесь ужасно походили на экзамен, и отметка Учителя могла сыграть неожиданную, жестокую роль в будущем.
– Ну, Мишель, ну ей-богу я ничего не понимаю, – сразу за сим раздавался шепот Лиры, и мы стряхивали наваждение опять рядом только сумрачный амфитеатр, похожий на морг; греки и Средневековье высоко у потолка, а растерянный или самодовольный любитель внизу дает задаток под неожиданно купленный венецианский ларец.

В ту субботу на аукцион съехалось множество народа, ибо распродавалась, между прочим, также коллекция шуб обанкротившегося, если верить слухам, канадского меховщика. Такие оказии чрезвычайно редки и обычно привлекают толпу особых покупателей уж очень спекулятивного толка. Сбегаются, в свою очередь, и любители даровых пикантных представлений: дамские шубки, горжетки, боа показывали особые, приглашенные для этой цели профессиональные девицы. Кто не знает этого типа американских манекенщиц: по журналам или кинематографам. Увидеть их живых, вблизи – одетых в меха чуть ли не на голое тело... Шести футов роста и хрупкие, вот-вот переломятся. На трех-четырех досках эстрады артистки, выступая заученным, сдержанно-страстным шагом, откидывая корпус то вперед, то назад (и руками мелко-мелко загребая воздух), ухитрялись создать впечатление целого мюзик-холла. И действительно, такая квадрига возбуждала толпу не менее, чем огромные и дорогие ревю в. Нью-Джерси (так, законы притяжения и отталкивания, собственно говоря, одинаковы, независимо от размеров системы). Опытные джентльмены неопределенной биографии это знали и, прочитав в газетах о даровой клубничке, прибегали загодя, чтобы занять место в первом ряду таким образом, они неожиданно оказывались обладателями соболиной шапки, муфты или другого подарка для своих домашних.
Техника манекенш была воистину безукоризненной: при совершенной бедности средств (освещения, декораций) им все же удавалось достигнуть предела положенного этому жанру искусства. Маленькие змеиные головки с таинственно-порочной улыбкою на красивых жестоких лицах – они звали куда-то, манили, влекли... И мы мучительно старались понять, как бы сложилась наша жизнь, если раз наконец всерьез последовать за ними! Ибо у каждого в прошлом случались такие неосуществимые встречи. Так летом велосипедист или пешеход, отдыхая ночью в трактире, где его пожирают насекомые, вспоминает тропинку, живописно мелькнувшую на полпути — обещавшую, казалось, идиллические поляны и романтические ручьи. Ах, почему он не послушался голоса сердца и не свернул туда! Главное, почти никакого риска; дорожка извивалась параллельно шоссе, и в случае неудачи легко было бы вернуться на старый путь... (И в начале, казалось, не трудно еще без особых потрясений снова выйти на знакомый тракт.)
Итак, по причине мехов и прочего покупателей собралось вдвое против обычного; пришли все заблаговременно, чтобы еще раз взглянуть на товар, а главное – занять места поудобнее. Несмотря на толпу особых клиентов и подозрительных любителей, можно было без труда выделить десяток солидных завсегдатаев, отличавшихся своей самоуверенной обособленностью. Именно от Фиолетовой Лиры мы услышали, что по техническим обстоятельствам (в связи с налогом или пошлиною) меха будут разбазариваться не в начале аукциона (как принято), а в конце.
Вешалки с полярной пушниной быстро отодвинули в сторону (и за перегородку); четыре девицы лениво поднялись на хоры: оттуда, профессионально играя станом, они рассеянно улыбались нам, маслянисто и обещающе. И, не взирая на ропот разочарованных джентльменов, приступили к будничной продаже серебра, ковров, картин. Но душа толпы явно не откликалась на эти соблазны: редкости расходились вяло и по дешевке. Даже Хозяин возмущался и уговаривал нас скучно и неубедительно.
– It’s ridiculous! – тихо уверял он. – Эти книги принадлежали известному миллионеру, скончавшемуся от разрыва сердца. Подумайте, одни переплеты чего стоят.
Но настаивал он будто по привычке или по обязанности, без вдохновения, удивленно морщась и отдуваясь, отчего становился подобным огромному, раздутому улыбающемуся дитяти.
Книжные дельцы подходили к полкам, перебирали редкое издание Диккенса, рассматривали бумагу на свет, шрифт в лупу и неохотно называли цену. Сервизы, скамьи, диваны, люстры призрачно плыли по сцене. Даже Фиолетовая успела приобрести фарфоровую маркизу XVIII века. А муж привязался было к хитрому бару с потайной дверью (где можно прятать от гостей бутылки получше).,. Но когда перевалили через сотню – бесславно отстал! («Ты понимаешь, Мишель, они, кажется, сошли с ума».)
Торг близился к концу, В каталоге еще значилась дюжина номеров, но мысленно народ уже примеривался к шубкам и папахам (или к артисткам). Скучный господин с черным портфелем (очевидно, инспектор, которого ждали) прохаживался вдоль вешалок, удивляясь чрезвычайному наплыву любителей: в субботу, в жару! Сам он предпочел бы прохладный бар или матч бейсбола... Вот тогда на подмостках вдруг мелькнула поднятая исполинским негром (привыкшим жонглировать сундуками) узенькая сине-голубая полоска: нечто интимное, трогательное и настойчивое, в беспомощной рамке, и выразительно протянуло к нам свои детские руки.
– Акварель школы первых прерафаэлитов, без подписи! – оповестил Хозяин, спотыкаясь на «рафаэлитах»:
– Кто даст двадцать пять долларов?
Никто не отозвался, так что он повторил:
– Номер двести сорок один, кто дает двадцать пять, раз? – и сразу гаркнул, протягивая угрожающее руку в нашу сторону: – тридцать долларов здесь, я имею тридцать!
(«Тридцать долларов плюс налог за что-то неясно синее в дешевой рамке, не много ли это для отставного европейца? Как это случилось, что мы ввязались? Кто внутри подтолкнул; простите, пожалуйста., но поздно, поздно каяться»).
Фиолетовая Лира снисходительно огрызнулась, еще кое-кто оглянулся, прищурился: мы потеряли инкогнито, обнажили свою природу.
– Кто больше?
Спереди, в двух разных концах залы, одновременно поднялись две руки, и клерк возвестил: «Сорок долларов!,.» А Хозяин перебил:
– Здесь пятьдесят! У меня пятьдесят!
Стало легче дышать (после неожиданного избавления), и тут же, рядом, ощущение, потери, ущерба. («Да, синева, синева, но что поделать, если нечем ее подпереть».)
А торг между тем набирал скорость и легко перевалил через первую сотню. Начали надбавлять по 25 долларов, затем по 50; а когда назвали 500 долларов, то Фиолетовая Лира возмущенно прошипела:
–  Мишель, ну ей-богу, я ничего не понимаю!
На что последний вполне искренно отозвался. «И я, душечка!» Собственно, упорствовали двое... Господин преклонного возраста в старомодном зеленом сюртуке, с гетманскими усами. Он сидел удобно, заложив ногу за ногу: острый носок отлично вычищенной туфли едва: заметно и ритмически подрагивал в такт биению его сердца. (8 самых драматических минутах борьбы пульсации эти почему-то не ускорялись, а наоборот, тормозились, доходя по нашим подсчетам до 50 ударов я минуту). Все это легко было разглядеть потому что, когда перевалили через тысячу, вокруг старика образовалась некая героическая пустота, радиусом в полтора-два метра: соседи раздались, отжатые в сторону таинственной, невидимой силою. Только глаза гетмана – выцветшие васильки – упираясь то в один угол амфитеатра, то я другой, выражали не совсем кстати какое-то младенческое изумление.
Его соперник явился нам в образе зрелой мужественности; он стоял, по-наполеновски скрестив руки, у авансцены, опираясь спиною о мраморную колонну. Спокойный, снисходительный, он вежливо улыбнулся, когда ему (после 3000) предложили стул. Впрочем, твердый желвак на одной его (повернутой к свету) щеке, судорожно вздрагивал.
Достигли десяти тысяч; тут наступила некоторая заминка. Хозяин начал заикаться, потом споткнулся и совсем смолк. С хоров медленно спустился господин в крылатке и сером котелке; он плавно прошествовал то к старику с гетманскими усами, то к спортсмену в наполеоновской позе, обменялся с ними несколькими словами, сверил что-то по бумаге и, на ходу бросив неразборчивую фразу Хозяину, снова поднялся наверх в контору.
– Десять тысяч пятьсот...
Каким-то непостижимым образом Фиолетовая Лира уже сообщала кругом (точно сыпля горсти семян), что старик представитель и совладелец знаменитой швейцарской картинной галереи, а молодой – секретарь известного мультимиллионера, мецената, облагодетельствовавшего уже десяток национальных музеев.
– Здесь десять тысяч пятьсот, пятьсот – раз! – с обычным напором, но подчеркнуто вежливо склоняя голову и жмурясь, повторил Хозяин.
– Одиннадцать, – огрызнулся гетман, расправляя усы.
– Здесь одиннадцать тысяч за акварель номер 241 школы прерафаэлитов, без подписи. Кто больше?
– Двенадцать.
Это походило на дуэль. Противники не глядели друг на друга, но, по-видимому, жаждали взаимного уничтожения. А мы кругом застыли, боясь шелохнуться, взволнованно следя за каждым словом и жестом, чувствуя, что косвенно участвуем в исторической битве. С хоров, склонившись, загадочно глядели крупные микеланджеловские музы – с торжественной улыбкою на своих смазливых ложно-страстных лицах. А там, на грубом пюпитре, поддерживаемое радостно лоснящимся неграм, голубело, синело, переливалось всеми небесными красками нечто безгранично правдивое и знакомое, райское – в узенькой дешевой рамке.
– Мишель, – истерически верещала Лира, – ты понимаешь это безумие? – и, отметая условности, она, судорожно бросаясь то направо, то налево, обращалась с тем же вопросом к соседям:
– I don't understand it; I don't, I don't! – умоляюще повторяла бедняжка, с чувством неопытного пловца вдруг обнаружившего, что он больше не достает до дна! (Вот-вот раздастся дикое спасите!)
– Да, да, совершенно невразумительно, – мямлил Мишель, тоже озадаченный, но гораздо тверже произнося английские слова.
– Мишель, голубчик, объясни, пожалуйста, – твердила она, впервые, по-видимому, усомнившись в собственных мыслительных способностях. Сумма в 15 000 (и это еще не конец) ее окончательно раздавила. В жизни, разумеется; случалось, что какие-то невежды ее называли дурою, но у них никогда не было десятков тысяч, чтоб подкрепить свое обвинение «Мишель, – молила она, – ведь только акварель! Ну будь это хотя бы масло, подписанное приличным художником, тогда понятно! Или размер: погляди, малюсенькое. Дрянная рама, какой тут может быть разговор, Мишель, это безумие!»
Величина, вес, жир, имя, это могло еще спасти знакомый порядок. Но тут, как назло, все обоснованное, положительное, измеряемое аршином, фунтом, градусом, отсутствовало и – не за что зацепиться!
А Мишель и остальные специалисты сами едва держались на поверхности; все чувствовали себя сбитыми с толку, ошельмованными мальчишками. Опять заглядывали в каталоги, перелистывали блокноты, прейскуранты, направляли цейсовские бинокли на тихую, как жертвенный ягненок, невинно мерцающую акварель. Изучали даже негра, гордо поддерживающего легкую раму – с тем же напряжением бицепсов и выражением благообразия, с каким он подхватывал каменные примитивы или чугунные печи, – словно ожидая хотя бы от него разрешения загадки.
– Пятьдесят тысяч! Здесь пятьдесят тысяч, раз! – торжественно возвестил Хозяин.
Уверяют, что эти аукционеры лично заинтересованы в продаже и получают, процент, но теперь его радость казалась другого, почти бескорыстного порядка, Да и мы, наряду с недоумением и страхом, испытывали тоже нечто подобное ликованию; ибо, по мере того как разрасталась сумма, в нас крепла горделивая уверенность в чрезвычайной значительности всего происходящего кругом. Дело не в простом переходе картинки из одних рук в другие, Нет! Синева не от полотна только, и сияние совсем не от красок А эти два соперника отнюдь не в первый раз сегодня противоборствуют. Хозяин доволен и улыбается потому, что из многих знакомых ему. отдаленных зарниц, одна вдруг пробилась сюда и заставила кое-кого насторожиться.
– Мишель, я в истерике, – очень спокойно и человечно заявила фиолетовая Лира. Муж только безнадежно развел руками.
Признаться, нам даже стало ее жаль. Теперь ее выворачивает наизнанку. А мы давно уже прошли через это и через многое другое, простое и страшное, страшное и радостное. Недаром мы первые подняли руку и рискнули пятьюдесятью долларами. Наша вина исчерпывается тем, что не хватило средств для закрепления верной интуиции. И за это мы ответим на Страшном суде. «А, ты не понимаешь, лиловая дурында, почему за маленькую акварель (а не за большое масло в золотой раме) люди жертвуют целым состоянием? А другие тайны ты постигла? И смерть? И воскресение во плоти?»
Между тем непосредственные участники поединка продолжали свой братоубийственный диалог, выплевывая свои тысячи, точно сгустки крови. Разумеется, они обладали нужными банковскими счетами; вдобавок молодой мог пользоваться своими биологическими резервами, а старый – опытом и смекалкою. И оба владели секретом, касающимся предмета их борьбы (о котором мы только начинали догадываться). Хладнокровно и безжалостно противники наносили свои точные удары, не глядя друг на друга. Толпа кругом заворожено молчала; только румяная сдобная старушка крестилась по-русски и что-то невнятно бормотала.
Возле соперников давно уже образовалась та почетная пустота, которая сопутствует героям и обреченным; не только кругом народ раздался, но как-то незаметно расчистилась дорожка от одного к другому, словно действительно им надлежало пробежать навстречу двадцать шагов но мураве или снегу с пистолетом и руках (только здесь был грязный пол в бумажках и окурках). Общее волнение и редкие вскрики только подчеркивали безупречную сдержанность противников. Гетман в сюртуке как сидел, уставясь вперед и вверх, заложив ногу за ногу, так и остался – не меняя позы! Задумчивый, суровый и любезный, по-видимому, не раз уже участвовавший в подобных схватках и постигший, что победа и поражение в жизни никогда не бывают вечными. Молодой, в спортивной паре с черными порочными подглазницами, все стоял у дорической колонны: одна нога его была согнута у колена и подошвою упиралась тоже в колонну (она медленно скользила вниз по мрамору, и, когда сползала к полу, он встряхивался и снова поджимал ее на прежнем уровне), в какой-то стадии этой игры обнажилась его белоснежная икра, покрытая редкими рыжими волосами. Руки его, скрещенные на груди, поднимались и опускались в такт ровному, но глубокому дыханию, а ноздри хищно раздувались. Только глаза в темных развратных глазницах смотрели почему-то ласково и неуверенно.
– Шестьдесят тысяч. Здесь шестьдесят тысяч! Раз!
Нам хотелось бы принять яичное участие в этой, междоусобице, выразить симпатию, пожелать лучшему (благо роднейшему) успех, а злому гибель (такова уж природа сердца), но не доставало исчерпывающих указаний! Где добро и свет? Где тьма или смерть? За кого молиться, кому сочувствовать? Вот серафическая полоска над головой изнемогающего негра; она ждет, как жертва, как агнец, заклания. А два, явно титанических, существа дерутся за обладание ею. Кто достоин…
И душа наша жаждала продолжения этой битвы, – отсрочки решения, – смутно сознавая; чем больше сил, крови, денег будет отпущено сейчас, тем величественнее окажется награда. («Святые земли, Франциск Ассизский, дайте нам миллион, Мы его поставим, не задумавшись».)
Служащие и клерки больше не спешили к горжеткам и пелеринам; им тоже льстила эта заминка в будничной работе: все замерли на своих местах, сияя счастливой улыбкою!
Только новички, легкомысленно смакуя даровое зрелище, обвивались шутливыми замечаниями: они не верили в подлинность десятков тысяч швыряемых рядом и, во всяком случае, полагали, что это обычное явление на аукционах.
Фиолетовая Лира сидела теперь согнувшись, обеими руками подперев щеки нам видно было, как большие пурпурные слезы медленно катились из ее посветлевших глаз. Время от времени она по-детски всхлипывала и поворачивала к супругу свое помолодевшее чистое личико. Сам муж откинулся всей тяжестью на спинку непрочного стула и страдальчески растирал рукою сердце (или бумажник, слева, под пиджаком).
Специалисты по маркам, книгам, гравюрам тоже изменились, поблекли, даже осунулись; они изредка ерзали, привставали, жмурились, пытаясь что-то еще разглядеть на сцене. Случайная пара влюбленных, забредшая сюда с наивной целью купить по случаю новобрачную спальню, нежно гладила друг другу руки, любуясь силуэтом кровати-модерн, наполовину уже выдвинутой из-за полога. С ниш и галерей свисали облупленные фавны и нимфы, а меж ними мелькали манекенши с гигантским станом; пораженные затянувшимся представлением, они вдруг забыли, что сами не участвуют в нем и начали (сперва тихо и незаметно) воспроизводить свои пленительные выверты; точно плывя на одном месте, они страстно и фальшиво запрокидывали ангельские головы с мучительной, порочной и стерильной улыбкою на жестоких лицах.
И только два воина, гетман и молодой, казалось, вполне постигали смысл происходящего и безотказно наносили свои чет кие удары, но, видимо, уже слабея от потери крови или денег.
– Сто тысяч! Ladies and gentlemen, – здесь сто тысяч! – предостерегающе повторил Хозяин: очередь была за стариком.
Но тот молчал и не подавал обычного сигнала; так прошло несколько мгновений. Гетман медленно достал из кармана листок бумаги и, отставив далеко руки, что-то сверил по ней, затем перевел дух и отрицательно покачал большой светлою головою с сердитыми усами.
Тогда Хозяин, давно к этому готовясь, сразу запел, словно дервиш в раскаленных песках, радостно преодолевая собственную боль, жажду и агонию;
– Сто тысяч, going, going, going... gone!
Свершилось. Сквозь туман нам видно было, как молодой, похотливо разминая члены, поднялся по лестнице в контору, беспощадно обозревая выстроившихся наверху жестоких ангелов; гетман, пошатываясь, побрел, к выходу, напоминая шахматиста, проигравшего переднюю отложенную партию, или кандидата в президенты, не собравшего нужного количества голосов. Теперь было видно – какой он дряхлый и слабый.
Негр освобожденно рванул синее небо в узкой раме и опрокинул, его вверх ногами: обреченный агнец дал себя закласть без упрека.
И вот уже выкатили комод на резных ножках, затем постель: молодожены все забрали, – даром! – никому в голову не пришло спорить.
Хозяин откашлялся и прочел нам нотацию: «It's ridiculous...». Хорошо бы передохнуть, хлебнуть пива и свежего воздуха, но оставался еще десяток номеров до пресловутых шубок. Мебель, посуда, бухарские ковры быстро замелькали по сцене. Канделябры, первое издание Вольтера в Америке, два трюмо. Профессионалы, видимо, сделали усилие (кушать-то надо) и опять разглядывали в лупу, на свет, справлялись по каталогу. Ах, специалисты, специалисты, что с вами произошло? Куда девалась былая уверенность, деловитость... Солидность, чувство меры, знание цен и условий рынка, – проценты и время, налоги и банки, – все испарилось и выветрилось! Боже, Боже, как они поблекли и полиняли, как ничтожно и жалко выглядели (словно беби в мокрых пеленках, только пучили глаза и невнятно лепетали). Из-под ног вдруг ушла земля: такое, очевидно, случается в действительности! Как на качелях, поднялось, вильнуло и косо поплыло вниз. Где знакомый порядок и смысл! Ничто не удержалось на своем месте!
Мишель неожиданно размахнулся и приобрел за сотню гравюру XIX века, ему, впрочем, ненужную (Фиолетовая Лира только мучительно взвизгнула).
Наблюдался полный разлад и даже беспорядок. Любители переплачивали, покупая вещи из чуждых им областей, или, наоборот, упуская выгодное и привычное. Старая шкала ценностей была временно упразднена, и народ словно еще не разобрался, какой это новой валютою приходится теперь расплачиваться.
Опять огромное зеркало косо уперлась в мироздание и отразило нас, сутулящихся на разрозненных стульях, бледных, мертвых, призрачных: преподнесло нам образ фантастический по своей точности и симметричности. Благодаря наклону чудилось, что мы все, ряд за рядом, словно в полуосвещенном автобусе, катимся куда-то вниз и к черту – среди истлевших хоругвей, ржавых рыцарей и косматых драконов. А Хозяин между тем уже возвещал из песков еще об одном необратимом действии:
– Идет, идет, идет… ушло!

Василий Яновский. Сочинения в 2 томах. Том 1. «Гудъял Пресс», Москва, 2000. с. 348-361.
Впервые: журнал Время и мы. 1986 №89.

Фотографии разных лет с практикумов и семинаров